Сдержанное поведение французской прессы, о котором Потемкин изначально сообщал в телеграмме, продлилось недолго. Ряд газет объяснил отказ Литвинова приезжать в Париж капризом, придирчивостью и завышенными требованиями. Такая оценка была явно кем-то продиктована и не могла быть оставлена без ответа. Высказались Пертинакс, Табуи и даже лидер социалистов Леон Блюм. По-настоящему же Потемкина беспокоили нападки на Лаваля в ежедневной коммунистической газете «Юманите», где его окрестили «первым пособником Гитлера» и «Лаваль — война» («Laval-la guerre»). Конечно, подобные обвинения выглядели бы абсолютно оправданными после 1940–1941 годов, но в 1935 году пока еще нет. Лаваль болезненно отреагировал на эти нападки и собирался в ходе своей предвыборной кампании в Обервилье ответить разгромным антикоминтерновским плакатом. В прошлом, и это Потемкин прекрасно знал, подобные противостояния выливались в целые антикоммунистические кампании в печати; одна из них в 1927 году привела в конечном счете к отзыву советского полпреда. «Накануне возобновления наших переговоров о пакте, — заметил Потемкин, — едва ли можно признать уместной всю эту страстную полемику, связанную с вопросом о франко-советском пакте, в особенности когда она становится достоянием улицы и при том возбуждает догадки об активной причастности к ней советского полпредства». Обстановка грозила выйти из-под контроля в Обервилье, затем в Париже, а потом и во всей Франции[963].

Читателям, возможно, интересно, вел ли французский МИД стенограммы бесед Потемкина с Лавалем. Судя по всему, нет. Даже если такие записи и существовали, то вряд ли они столь же вопиюще, как записи советского полпреда, обнажили двуличность французского МИД. Эррио также не вел запись своих бесед с Потемкиным. Очевидно, он взвалил на себя задачу спасти пакт о взаимопомощи, пусть даже в исковерканном варианте. Немудрено, что Лаваля Эррио раздражал.

Телеграммы Потемкина произвели в Москве очень дурное впечатление. Поведение Лаваля и его «клерков» Леже и Бадевана напоминало, по крайней мере по рассказам Потемкина, американскую комедию пощечин, однако в Москве Сталину и его ближайшим соратникам было не до смеха. 20 апреля Политбюро вновь провело собрание и выпустило новую директиву для Потемкина: «Советуем не слишком ангажироваться на счет соглашения с французами и не забегать вперед, чтобы потом не получился у вас конфуз, если проект договора не будет одобрен в Москве.

Второй раз предупреждаем Вас не забегать вперед и не создавать тем самым иллюзии о том, что будто бы мы больше нуждаемся в пакте, чем французы. Мы не так слабы, как предполагают некоторые». На следующий день ТАСС опубликовал краткое коммюнике, предложенное Сталиным и одобренное Политбюро: «Переговоры между т[оварищем] Литвиновым и Лавалем временно приостановлены. Тов[арищ] Литвинов вызван в Москву для доклада Совету народных комиссаров»[964]. Неудивительно, что Лаваль отчасти пошел на попятный, поскольку в случае провала переговоров он был бы вынужден подать в отставку. А еще он никогда не забывал о выборах в Обервилье.

22 апреля Литвинов вернулся в Москву и этот день, а также следующий провел в кабинете у Сталина, где также присутствовал Крестинский. Разговор продолжался около трех часов. В двух предыдущих случаях Сталин успокаивал Литвинова насчет французов, теперь же Литвинову приходилось унимать гнев вождя. 23 апреля нарком отправил Сталину и узкому кругу Политбюро справку о том, как следует поправить формулировки в проекте соглашения, подпорченного Леже и Бадеваном. Эти правки были согласованы на встрече днем ранее[965]. Литвинов также представил справку, в которой обосновал необходимость принятия проекта документа. Да простят мне читатели, я позволю себе несколько углубиться в детали, поскольку наблюдения Литвинова представляют большой интерес. «Вызов в Москву я считаю правильным, и он соответствовал моим собственным желаниям, — начал Литвинов. — Объясняется это, может быть, скорее моими субъективными ощущениями: мне сильно не хотелось ехать в Париж, а кроме того, я был взбешен попытками со стороны французов изменить тексты, казавшиеся согласованными».

Французы проявили вероломство. Читатель помнит, что сотрудники французского МИД, особенно Леже и Баржетон, всегда были против двустороннего соглашения о взаимопомощи. Они саботировали шаги Поль-Бонкура в данном направлении, и, поскольку нынешний кабинет был на пороге провала, им это вполне могло сойти с рук. Сегодня они работали на Лаваля и под его непосредственным руководством. Править уже согласованный текст значило проявить неуважение к советским дипломатам, отнестись к ним как к непрофессионалам, которых можно в последний момент «надуть» — это излюбленное слово Сталина. В опасные времена союзникам необходимо доверие друг к другу. Могли ли советские дипломаты доверять французам? Ответ очевиден. Однако в 1935 году у советской стороны не было выбора.

Давайте в таком случае рассмотрим аргументы Литвинова в пользу соглашения с французами. Прежде всего, он утверждал, что советской стороне не нужно добиваться от них дальнейших уступок. «Есть, однако опасность, что многочисленные противники советско-французского пакта попытаются использовать заминку и нажать на все пружины для срыва пакта. К числу внешних противников пакта в порядке наиболее активного противодействия надо отнести Польшу, Германию, Англию и Италию», не слишком довольны и турки — так называемые друзья СССР. Кроме того, были противники пакта и в самой Франции. В Женеве у Литвинова создалось впечатление, что французам пакт не очень-то нужен: «Лицо Лаваля обращено до сих пор к Берлину, и он в душе рад был бы, если бы пакт сорвался без того, чтобы в этом можно было упрекнуть его лично». По словам Лаваля, за искажением текста договора стоял лично Фланден (хотя, возможно, Лаваль таким образом пытался переложить ответственность на вышестоящего, так как Фланден в то время был председателем Совета министров). Так или иначе, Фланден, по мнению Литвинова, мог согласиться лишь на те условия, которые не вызвали бы возражений у британцев.

Конечно же, горячо поддерживал пакт Эррио, однако его влияние на кабинет было ограничено, и в том, что касается текста, он защищал позицию Лаваля, так же как, очевидно, и Мандель. О мнениях других министров ничего не известно. От бывших членов правительства, «защитников» СССР, особой поддержки не последовало. «По мнению наших парижских товарищей, — продолжал Литвинов, — пакт не очень популярен ни среди интеллигенции, ни среди мелкой буржуазии, ни даже среди рабочих (некоммунистически настроенных)». Кроме коммунистов, да и то не всех, идея франко-советского пакта никого не прельщала. Литвинов писал, что советский журналист Илья Эренбург «…рассказывал, что он недавно объезжал северные департаменты Франции, наиболее пострадавшие от мировой войны, и там высказывались рабочими опасения, как бы пакт не ускорил войну с Германией. Говорилось даже, “пусть, де, Германия дерется с Советами, это в худшем случае ослабит Германию”. Больше всего сторонников пакта имеется среди правых».

Думается, что Сталину и первым лицам государства (Молотову, Ворошилову, Кагановичу) читать такое было больно. Однако на этом удручающие наблюдения и выводы Литвинова не закончились. «В общем, [французское. — Ред.] правительство считает себя морально ангажированным, да и само не хотело бы отказаться от пакта, хотя бы для того, чтобы сделать невозможным наше соглашение с Германией, но пакт не должен налагать слишком больших обязательств на Францию. Характерное выражение Лаваля и Леже, часто ими употребляемое: “надо подписать что-нибудь”». Мысли Лаваля всегда были тайно обращены в сторону Германии. Он не собирался намеренно провоцировать немцев и особенно давать им повод денонсировать Локарно. Лаваль был готов принести Восточный пакт в жертву, если бы его заключение оказалось сопряжено с рисками. Однако этого варианта не было у него в планах, поскольку он не видел никаких перспектив соглашения с Германией. «Лучше всего для Лаваля, — писал Литвинов, — было бы тянуть переговоры в надежде, что при помощи Англии Германия сделает Франции какие-нибудь заманчивые предложения. Вот почему мой отъезд в Москву несколько обеспокоил Лаваля». Литвинов не говорит об этом прямо, но понятно, что в случае провала франко-советских переговоров Лаваль начал бы разыгрывать германскую карту.