Марсель Израилевич Розенберг. Середина 1930-х годов. АВПРФ (Москва)

По своему происхождению Розенберг не был похож на типичного большевика-революционера, однако знание языков сослужило ему хорошую службу. И разве мог молодой человек с таким происхождением, как у Розенберга, сопротивляться зову революции? В 1918 году он вступил в партию большевиков, а в апреле вместе с советским дипломатом Адольфом Абрамовичем Иоффе вернулся в Берлин, где должен был возглавить пресс-службу в советском посольстве. Розенберг подружился с будущим главой внешней разведки поляком Вячеславом Рудольфовичем Менжинским, который взял его под крыло. Марсель Израилевич вернулся в Москву в 1920-х годах и занял должность личного секретаря наркома Чичерина. Позже он работал в советских посольствах в Европе, Турции и Афганистане, хотя ему еще не исполнилось даже 30 лет. В конце 1920-х годов Розенберг вернулся в Москву, так как НКИД поручил ему координацию деятельности разведки, и снова начал работать с Менжинским, возглавившим ОГПУ. На нескольких сохранившихся фотографиях Михаила Израилевича мы видим невысокого лысеющего мужчину с усами. Он был женат на скульпторше Марианне Емельяновне Ярославской. На самом деле Розенберг немного похож на Леже. В 1931 году в возрасте 35 лет он отправился в Париж, где занял должность первого секретаря посольства, и вскоре с головой погрузился в переговоры об улучшении франко-советских отношений. Через два года он, как и Островский, прекрасно ориентировался в парижском обществе.

Слухи о сближении Франции и СССР, воспоминания Гамелена о союзе между этими странами и высказывания Кота привлекли внимание Крестинского. Он подумал о том, что необходимо пойти на сближение. Вспомнив свой собственный опыт работы послом в Берлине, Крестинский посоветовал сделать так, чтобы отношения с французским военным руководством не были завязаны на одном лишь Венцове, но чтобы в переговорах также были задействованы Довгалевский и Розенберг. Однако он попросил вести себя осторожно и не брать на себя обязательств по военной поддержке в случае конфликта между Францией, ее союзниками и третьими странами. По словам Крестинского, «таких заявлений нужно избегать и потому, что они не соответствовали бы нашему действительному намерению и, потому, что будучи переданными немецким правительственным и военным кругам (а передавать их, и притом в искаженной форме, конечно, будут), они подорвали бы в значительной степени доверие к нам со стороны Германии»[339]. Шел май 1933 года, и Крестинский и советское правительство все еще думали о возможности сохранения «старой политики» по отношению к Германии. Однако флюгер колебался.

Литвинов был недоволен тем, что сближение с Францией ограничилось заключением пакта о ненападении. Проблема была не во Франции, где постоянно появлялись сообщения в прессе от лица Эррио и других, а в СССР. Пресса вела себя сдержанно. «Мы теперь обдумываем некоторые конкретные манифестации сближения (о которых сообщим Вам позднее)», — писал Литвинов. К сожалению, в Палате депутатов «друзья» заговорили о довоенных долгах, что никак не могло помочь в текущей ситуации[340]. Политика начала меняться: и в Москве, и в Париже заскрипели шестеренки.

Тем не менее у советской политики постепенно появлялся стимул к изменениям. Во-первых, советско-германские отношения развивались в нежелательном направлении, а во-вторых, Франция стремилась к укреплению связей. Альфан приехал в Москву в июне 1933 года. Он изо всех сил стремился к сближению и немного разбирался во франко-советских отношениях. Альфан активно участвовал в переговорах в 1920-х годах, а 1932 году был управляющим делами кабинета[341] главы правительства и министра иностранных дел Эррио. Он был достаточно квалифицирован, чтобы наладить отношения с Москвой. Не все чиновники МИД выступали против их улучшения.

5 июля Альфан встретился со Стомоняковым. Литвинов все еще находился за границей. Альфан обсудил разные темы: Польшу, Румынию, загнивающую французскую прессу. Но на самом деле ему хотелось поговорить про дальнейшее усиление франко-советского сближения. СССР должен играть более серьезную роль в международной политике. Альфан вспомнил первое выступление Литвинова в Женеве и «ироническое отношение к нему в аудитории». Но теперь времена изменились, и делегаты в Лиге Наций стали к нему прислушиваться. Важность СССР возросла и будет расти дальше. «Нормализация отношений с Францией — только начало. Нужно стремиться к согласию (антант) между Францией, СССР и Англией». Альфан даже привел в пример «Сердечное согласие» (Антанту), подписанное до Первой мировой войны. Помните, пока шел только июль 1933 года. Альфан полагал, что для улучшения франко-советских отношений необходимо исправить англо-советские отношения. Это было правдой. Литвинов только что уладил кризис «Метро-Виккерс».

Стомоняков записал в дневнике: «Так как разговор велся в очень дружественных тонах, я должен был, в меру осторожности, соглашаться в отдельных местах с Альфаном, а потом заметил, что, учитывая значение мелочей, нужно в то же время не упускать из виду различия режимов в СССР и Франции, из-за которого иногда невозможно здесь по какому-нибудь вопросу принять положительное решение, которое во Франции является само собой разумеющимся. И, прежде всего, — прибавил я, — отдавая должное мелочам, не следует упускать из виду больших интересов, которые связывают наши страны».

Альфан попытался объяснить свою позицию: постарайтесь быть гибкими «в мелочах», которые важны для Франции, и это позволит легче двигаться на пути к «большим вопросам». Стомоняков уверил Альфана «в самом дружественном к нему отношении со стороны НКИД»[342].

Шестеренки скрипели, однако официально СССР стремился сохранить «старую политику» по отношению к Германии, и в то же время улучшить отношения с Францией и Польшей. На следующий день Литвинов встретился в Париже с Даладье и Поль-Бонкуром. Именно после этой встречи Антонов-Овсеенко высказал свои подозрения в том, что СССР дезинформируют. Литвинов искал эти «конкретные проявления сближения». Одним из вариантов было уговорить французское правительство подписать конвенцию наркома об определении агрессора. Другим было «джентльменское соглашение» об обмене секретной информацией в интересах обеих стран[343].

Во время переговоров Литвинов и Даладье также упомянули Польшу. Они обедали 8 июля: «За завтраком Даладье снова говорил о странной политике Польши и о своем недоверии к Беку. Получалось впечатление, что он заранее хочет отмежеваться от возможной известной ему польской авантюры. Не мешало бы пустить в печать сообщение какого-нибудь корреспондента ТАСС или “Правды” о польско-германских затеях. Было бы, однако, неправильно вести в наших газетах такую кампанию, чтобы в Германии создалось впечатление, что мы бесповоротно порвали с ней и окончательно переориентировались [курсив наш. — М. К.]»[344].

Летом 1933 года Литвинов уже вел тонкую политику в отношении Германии. Все было не так, как казалось на первый взгляд, и сплеталось в причудливый узор.

Отношения с Францией тоже были не такими, какими казались. Несмотря на секретные обеды Литвинова с Даладье, французское правительство проводило свою политику по отношению к СССР. Дружественные СССР страны подписали конвенцию Литвинова об определении агрессора, но Леже считал, что Франции рано делать выбор в пользу кого-то. Он «не хочет причинить неприятность Англии»[345]. Читателям стоит запомнить это имя — Алексис Леже.