«Джентльменское соглашение» тоже не принесло успеха. Политическое руководство МИД отказалось его обсуждать по причине секретности, так как это может рассматриваться как «острие копья, направленное против Англии, согласие с которой до сих пор лежит в основе французской политики»[346]. Поль-Бонкур, остававшийся министром иностранных дел, пытался выгородить Францию перед Довгалевским и сказал, что конвенция Литвинова имеет, по сути, региональное значение и «джентльменское соглашение» не требуется, так как французскому и советскому правительству не нужно обмениваться информацией[347]. Это были небольшие задержки, но они указывали на возможные препятствия, которые могли возникнуть по мере укрепления франко-советских отношений. Пока тем не менее были организованы поездки в Москву для Эррио и Кота, активно выступавших за сближение. В августе французское правительство согласилось обменяться военно-воздушными и военноморскими атташе[348]. Это был шаг вперед.
Визиты Эррио и Кота прошли хорошо, с точки зрения как Франции, так и СССР. По словам Альфана, Эррио оказали прием, достойный главы правительства. Он съездил на Украину, где не заметил последствий голода, охватившего весь так называемый пшеничный пояс и теперь подходившего к концу[349]. В Москве для него устроили банкет на 150 человек. Русские умеют устроить такую вечеринку, на которой ты сразу почувствуешь себя желанным гостем. Все пили и произносили обязательные тосты. Энтузиазм, подпитанный водкой, был заразителен. Кто-то выдвинул идею возможного франко-советского альянса. «Да здравствует Франция!» — дружно и громогласно крикнули все в ответ[350]. Эррио сказал Литвинову, что сделает все, что в его силах, чтобы укрепить сближение их стран. Литвинов ответил в том же духе, упомянув о «нашем твердом решении и желании идти на дальнейшее сближение с Францией». Описывая встречу, Литвинов использует местоимение «наше», имея в виду советскую политику. Помните, что шел сентябрь 1933 года, и Политбюро пока что еще не отказалось официально от «старой политики» в отношении Германии. Возможно, Литвинов поторопился со своим «наше», а может, и нет. Нарком не стал скрывать от Эррио, что ощущает некоторую недоговоренность со стороны Франции. Он привел в пример конвенцию об определении агрессора и «джентльменское соглашение». Эррио привлекло последнее предложение, и он пообещал его поддержать.
Пока Эррио не пришел к власти, министром авиации был Кот, у которого были вполне определенные идеи относительно франко-советского авиационного сотрудничества[351]. Литвинов встретился с Котом на следующий день после встречи с Эррио. Они обсудили общие темы. Кот сказал, что его сильно впечатлили военно-воздушные силы СССР как в настоящий момент, так и в потенциале. У членов его делегации было похожее мнение. Литвинов снова заговорил о своем постоянном страхе того, что правительство сменится на правое, и это может помешать сближению. Кот предложил организовать визиты членов Национального собрания от всех партий, чтобы они сами могли увидеть, чего добился СССР. Тогда они просто не смогут противиться сближению[352].
Альфан отреагировал через два дня. По словам Литвинова, он радовался визитам Эррио и Кота, но также задал откровенные вопросы о «джентльменском соглашении». Даладье не понравилось предложение Литвинова, так как он не понимал, как оно будет сочетаться с теми же обязательствами, данными Германии. Нарком ответил, что у нас перед ней нет никаких официальных обязательств, а также ни перед каким другим правительством, за исключением Турции. Затем Литвинов вспомнил разговор Папена и Эррио в 1932 году, в котором предлагалось сотрудничество Франции и Германии, направленное против России. Это часто обсуждали в советской переписке, и такая перспектива очевидно беспокоила наркома и его коллег. Дирксен также отчитывался по этому вопросу в Берлин. Литвинов сказал Альфану, что они получили информацию не от Германии, а от самого Эррио. Нарком отстаивал свое предложение, и Альфан ответил, что относится к нему с симпатией. Потом Литвинов заговорил об удивлении нерешительностью французов в вопросе сближения. Конечно, когда появляются новые «друзья», старые пропадают, или связь с ними становится слабее. Литвинов заговорил о том, что очевидно его волновало: «Мы сейчас спокойны, имея дело с нынешним французским правительством, но у нас нет никакой уверенности в том, что его политическая линия будет продолжена в случае смены правительства, в особенности после прихода к власти людей толка Тардьё». Альфан ответил, что советскому руководству надо завоевать «правительственный аппарат», а это было проще сказать, чем сделать. Франко-советскому сближению также мешали третьи страны, в том числе Германия, Италия, Польша и Малая Антанта. «И Англия?» — спросил Литвинов. Англия не проводит во Франции антисоветскую кампанию, ответил Альфан, но дважды упомянул Польшу[353]. Ах да, Польша и ее «странная политика»!
Вся эта информация дошла до Парижа, особенно после того, как Кот и Эррио вернулись домой[354]. Кот сообщил Совету министров о «диспозиции… нескольких советских руководителей, связанной с возможностью заключения соглашений о безопасности». Он обсудил этот вариант с Поль-Бонкуром. Леже написал Альфану, чтобы узнать, что он думает, и получить рекомендации. МИД всегда с опаской относился к сближению, так как Леже боялся, что из-за него у Франции могут начаться проблемы с Японией. Помните, последний раз, когда Леже искал предлог, то выбрал Великобританию? Хотела ли советская сторона заставить Францию взять на себя обязательства перед Азией?[355]
Альфан быстро ответил: «Литвинов уже несколько раз сообщил нам, что он убежден: Германия начнет войну через два года». Посол отправил Леже несколько рекомендаций относительно улучшения отношений, в том числе он согласился подписать конвенцию об определении агрессора, однако ничего не сказал про «джентльменское соглашение». Он также предложил технологический обмен для сотрудничества, кроме всего прочего, в области железных дорог и авиации. По его мнению, более тесное сотрудничество с Москвой не повредит франко-японским отношениям[356]. Видимо, Литвинов открыто говорил с Альфаном о возможном начале войны, так как через несколько недель военный атташе, полковник Мендрас, сообщил о том же самом в Париж[357]. На тот момент нарком не делился со Сталиным своей точкой зрения, во всяком случае нет письменных свидетельств этому. Литвинов был прав, предсказывая войну, однако ошибся в дате начала на четыре года. Интересно, что Эррио говорил о том же самом в 1922 году на встрече с советскими чиновниками в Москве: Германия снова нападет на нас через 15 лет[358]. Сроки он угадал точнее, чем Литвинов, но они оба были правы насчет немецких намерений. С точки зрения Мендраса, советские власти были готовы решительно двигаться вперед и работать над «эффективным сближением», как только они будут уверены, что Германия хочет того же[359].
В Париже Розенберг сразу же услышал отголоски двух миссий, отправленных в СССР. Про них рассказал сам Кот. Резонанс от визитов Эррио и Кота превзошел все ожидания. Розенберг писал Литвинову об опасениях, что антагонизм между Даладье и Эррио «может помешать делу», но этого не произошло. «Эррио с чрезвычайной экспансивностью повел кампанию за нас, и косвенным показателем удельного веса, который он сохранил в политической жизни страны, является то обстоятельство, что даже враждебные нам газеты, как “Матэн” и другие воспроизвели на видном месте его заявления». Розенберг похвалил Кота: «Кот человек более практичный и лишь постепенно наживающий политический капитал, действовал более сдержанно и исключительно по согласованию с Даладье. Он представил Совету министров сухой фактический материал о состоянии нашей авиации и т. п.». Кот сказал Розенбергу, что его отчет пользовался «большим успехом». Он упомянул имена нескольких министров, которые отреагировали положительно. «Что касается самого Даладье, то Кот уверяет, что он согласен пойти на пакт о взаимопомощи и на тому подобные, еще дальше идущие, вещи»[360]. Кот преувеличивал? Про Даладье говорили, что он больше заинтересован в сближении с Германией, чем с СССР, но то же самое утверждали и про Сталина. Во всяком случае официально СССР пытался наладить «старые отношения», хотя Литвинов считал, что их уже не существует.
