Лаваль как будто прочитал предупреждение посла относительно беспокойства СССР из-за стабильности внешней политики Франции. 19 октября он позвонил советскому поверенному Розенбергу, чтобы его успокоить и подтвердить, что он будет придерживаться того же политического курса по отношению к СССР, что был у Барту. «Европе угрожает война, — сказал Лаваль. — Любой толчок может привести к кровавой развязке». По крайней мере, тут он думал так же, как Литвинов. По словам Розенберга, Германия возлагала на Лаваля большие надежды, так как он не скрывал своего желания улучшить франко-германские отношения. Если соглашение с Германией возможно только обходным путем, с помощью соглашения с Москвой, то он попытается это сделать, добавил Лаваль. СССР часто придерживался такой политики: пытался заключить соглашение с одной страной, чтобы затем заключить его с другой. Но сработает ли этот план с гитлеровской Германией? Лаваля окружали люди, которые толкали его к сближению с нацистами. Кроме того, у него были политические задачи в Обервилье, где его пытались сместить коммунисты. «Я проверил по ряду источников, — добавил Розенберг, — что Думерг под влиянием Тардьё и других факторов стал к нам за последнее время относиться сдержаннее»[665].

Через несколько дней Розенберг позвонил Думергу, чтобы разобраться самому, как обстоят дела. Думерг вел себя совсем не сдержанно. «Он начал с того, что давно хотел со мною познакомиться, и сказал прочие приятные вещи». Думерг сразу перешел к делу, как будто хотел развеять слухи, о которых Розенберг докладывал в НКИД. Поверенный писал: «Думерг пространно говорил о германской опасности, заявив, что от этих сумасшедших можно ожидать что угодно. Он говорил о том, что воспоминания о союзе с Россией еще крепки во французском народе, несмотря на известные препятствия. Нужно быть дураком или невеждой, воскликнул Думерг, чтобы не понять общности интересов французского правительства и правительства СССР».

Думерг полагал, что Великобритания также должна быть частью договора о сотрудничестве между Францией и СССР. Он несколько раз упомянул термин «Тройственная Антанта» — соглашение между Англией, Францией и Россией перед Первой мировой войной. На вопрос о поляках Думерг отвечал уклончиво. «Полякам вредна независимость», — говорил он, цитируя полемиста XIX века Пьера-Жозефа Прудона. Розенберг был рад все это слышать. Он предложил добавить конкретики в отношения между Францией и СССР. Думерг предложил встретиться еще раз через две недели, когда политическая ситуация немного прояснится[666]. К сожалению, эта встреча не состоялась. Через две недели правительство Думерга пало (9 ноября). Он ушел, а Лаваль остался. Просто катание на американских горках!

В Москве Литвинов попросил Сталина одобрить нового полпреда во Франции, который должен был заменить Довгалевского, умершего в Париже в День взятия Бастилии. Французские дипломаты в Женеве дали понять, что они «немного обижены» длительным отсутствием советского посла. Литвинов рекомендовал назначить Владимира Петровича Потемкина, работавшего в то время в Риме, а до этого в Афинах. Потемкин родился в 1874 году в Твери, расположенной примерно в 180 километрах к северо-западу от Москвы. Его отец был врачом. Семья принадлежала к провинциальной буржуазии и жила вполне комфортно. Владимир Петрович поступил в Московский университет и, как многие представители его поколения, присоединился к революционному движению. Он участвовал в стычке с царской полицией, и его ненадолго посадили в тюрьму. Потемкин окончил университет в 1900 году и начал преподавать историю в гимназии, но в то же время снова начал заниматься революционной деятельностью в Московском комитете РСДРП. После Октябрьской революции он работал в Народном комиссариате просвещения. В 1919 году Потемкин вступил в РКП (б) и сражался на стороне большевиков во время Гражданской войны. В 1922 году он поступил на дипломатическую службу. Владимир Петрович был хорошим дипломатом и умел ладить с иностранными коллегами.

Владимир Петрович Потемкин. 1930-е годы. АВПРФ (Москва)

На существующих фотографиях Потемкин мало похож на большевика-фронтовика. У него было круглое лицо, редеющие седые волосы, которые пушатся над ушами и на затылке. Потемкин носил очки в золотой оправе, из-за чего был похож на школьного учителя, которым он раньше работал. На своем новом месте службы в Париже он упорно трудился над улучшением отношений с Францией, но в итоге утратил иллюзии и стал циничным. Потемкин был терпелив, как святой, но иначе с французами было невозможно общаться. Его отчеты в основном лишены эмоций, проницательны… и прекрасны для современных историков. Ему приходилось иметь дело с неуравновешенными французами, а позднее, когда в 1937 году он стал замнаркома, — с коварным Альбионом. Потемкин мог быть сдержан и язвителен с западными коллегами. Если посмотреть его записи о встречах с ними, то сразу становится понятно, куда дул ветер в советской политике. Поэтому я называю его товарищ Барометр.

Розенберг по-прежнему оставался первым секретарем посольства, но на него ложилось все больше нагрузки по мере того, как Довгалевский терял трудоспособность. У него не было превосходства в виде возраста, которое было у Потемкина (Розенберг был на 22 года младше). Литвинов писал, что на настоящий момент наш самый важный дипломатический пост — в Париже[667]. Париж даже важнее, чем Вашингтон, говорил Крестинский Трояновскому[668]. Советское правительство решило пойти ва-банк во французском казино. Это был большой риск, но что еще оставалось?

Альфан понимал, на какой риск идет Литвинов. Он настолько бросил все силы на сближение с Францией, что если его политика провалится, то это может стоить ему «его престижа и положения». Другими словами, это могло стоить Литвинову работы. Французское правительство не могло допустить провала. В Москве сомневаются в приверженности Франции отношениям с СССР, предупредил Альфан, и важно («наш основной интерес») эти сомнения развеять. Если, конечно, Франция не хочет выйти из отношений с Москвой, уступив свое место Германии. Он попросил уполномочить его дать официальные гарантии советскому правительству, если Лаваль не хочет сам дать их Розенбергу[669]. На самом деле Лаваль все уже сделал тремя днями ранее, чего бы его слова ни стоили.

24 октября, за день до встречи Розенберга с Думергом Альфан, находясь в Москве, написал важное письмо Лавалю. Он хотел привлечь внимание нового министра, пока его не загнали в угол германофилы. Московская пресса опубликовала несколько некрологов, в которых хвалила работу Барту на посту министра иностранных дел. Даже Литвинов сделал очень необычный для себя шаг: он вызвал представителя агентства «Гавас» в НКИД и зачитал ему официальное письмо о смерти Барту. Погибшего министра хвалили не из-за сентиментальности, писал Альфан. Советское правительство хотело подчеркнуть, как оно ценит «политику Антанты» с Францией. Международная ситуация настораживала. Больше всего беспокоили Польша и Германия. Каждый день появлялись признаки того, что Польша ориентируется на Германию и другие «ревизионистские» державы. В Москве полагали, что Варшаве надо выдвинуть ультиматум: пусть выбирает «между союзом с Францией и тайным сговором с Германией». Польше тогда ничего не останется, кроме как согласиться. Без поддержки Франции и СССР она превратится всего лишь в «страну второго порядка, обреченную на то, чтобы стать сателлитом Рейха». Кроме того, нельзя было забывать о беспокойстве СССР относительно вновь появившихся противников сближения среди французских германофилов. Альфан писал, что глупо думать, будто Франция сможет усидеть на двух стульях, во всяком случае пока Германия не отказалась от своей «мечты об экспансии». Конечно, хотелось бы думать, как «некоторые английские консерваторы», что если развязать Гитлеру руки в Польше и на Украине, то это утянет Германию в болото. Альфан напомнил о катастрофе, которую устроил Наполеон. А может, все будет иначе. Германия ослабит «контргруз» России, а затем пойдет обратно на запад и уничтожит европейский баланс сил.