Возможно, Литвинов пытался помочь советским «друзьям» в Париже, поскольку их аргументы в первые дни дебатов были очень слабыми, за исключением Пери. Конечно, Литвинов не относился к происходящему абсолютно беспристрастно. Ему нужно было это сказать, чтобы напомнить французам, что СССР не бегает за ними и что пакт — это не дорога с односторонним движением. Кроме того, он хотел подчеркнуть, что «Майн кампф» направлен не только против славян, цыган и евреев, но и против французов. Нарком пытался показать, что Франции оборонный союз с СССР был нужен больше, чем самому СССР. То есть французам стоило задуматься о том, что они сами могут дать в рамках взаимопомощи, а не только о том, внесет или нет СССР вклад в укрепление безопасности Франции. Французские правящие элиты, за некоторым исключением, так никогда и не усвоили эту информацию.
Потемкин продолжал лоббирование пакта даже тогда, когда в Палате уже шли дебаты. 17 февраля он встретился с Торресом. Против правительства плелись интриги, за которыми стоял Лаваль. Конечно, снова Лаваль. Правая пресса прощупывала правительство, которое возглавлял маршал Петен. Лаваль помогал Пьеру Гимье, директору «Гавас», влиятельного французского новостного агентства. Так определялась политика в Париже: во главе угла были теневые сделки, с целью без помех дать или получить пачку банкнот. Говорят, что Лаваль вовлек в свои интриги германофила Даладье и даже Эррио. С Даладье все понятно, но почему Эррио? По словам Торреса, он не мог смириться с тем, что не входит в кабинет. «“Головою турка” [то есть отрубленной головой грозного врага. — М. К.] оказывается Мандель. Ему не прощают того, что он слепил нынешнее правительство, и что он является сторонником самых твердых мер противодействия гитлеровской акции». Правые принялись нападать на «двух-трех евреев», которые толкали Францию к войне. Даже сторонники Манделя постепенно от него отвернулись. Торрес все рассказывал и рассказывал о параличе французской правящей элиты. Потемкин все это уже слышал. Торрес также упомянул недавнее поведение Константина Сезиану, румынского представителя в Париже. За несколько дней до этого он встретил его на обеде, который устраивал военно-морской министр Франсуа Пьетри. Там присутствовали четыре или пять правых депутатов, а также польский министр. Сезиану гневно осудил СССР и упрекнул французское правительство в заключении пакта о взаимопомощи. Видимо, это произошло, когда дебаты в Палате только начинались, что было еще более неуместно. «Если бы мне пришлось выбирать между варварством Сталина и режимом Гитлера, — хвастался Сезиану, — я без колебаний предпочел бы немца».
Снова возник извечный вопрос: кто враг номер один? Румынский министр, а также многие другие европейские правые дали неверный ответ. Для этого даже не нужно особо сильно «перестраивать мышление». По словам Потемкина, «нападки эти носили настолько недопустимый характер, что Торрес вынужден был резко оборвать Сезиану». Затем Торрес предупредил министра, что он собирается затронуть этот вопрос в разговоре с Титулеску, когда увидит его в следующий раз, поскольку действия министра компрометируют Румынию, и это играет на руку не той стороне[1253]. Сможет ли Титулеску приструнить Сезиану?
20 февраля, как и планировалось, на обеде в советском посольстве наконец выступил Эррио. Он говорил примерно то же, что и Пери, однако без его прямоты, без упоминания «Майн кампф» (за исключением одного раза, и то мельком) и без нападок на правых. «Я намереваюсь выступать без полемики, — сказал Эррио своим коллегам, — если вы мне позволите». Вначале он заговорил о размере и мощи Красной армии, чтобы показать, что СССР — достойный союзник. Без него Франция не сможет реализовать политику коллективной безопасности. Все проще некуда. Оценив безопасность и интересы Франции, мы должны вынести внутреннюю политику за скобки. Иначе мы пропали, прямо заявил Эррио. «Я слышал, как некоторые из депутатов высказывались на тему франко-советского договора, как будто мы действительно можем запереться за нашими границами в своего рода святилище, как будто мы можем сказать: “Будь что будет!” Мы будем настороже, насколько получится, но мы ограничены своей территорией, которую защищают наши укрепления». Эррио не стал вспоминать Франциска I и Сулеймана Великолепного. Валла его опередил. Как писали в официальной прессе, когда Эррио закончил, раздались громкие аплодисменты «от левых и крайне левых» из амфитеатра, а когда он вернулся на место, то друзья принялись его поздравлять. Бастид оказался прав, когда говорил, что Эррио может повлиять на своих коллег. Тем не менее речь Пери была ближе к сути, производила более мощное впечатление и лучше подходила для истории[1254].
Однако существовала еще одна проблема, а именно царские долги. Скунс давно умер, но все еще неприятно пах. Фланден надеялся на помощь в этом вопросе, но советское правительство не могло ее предоставить, так как наконец решило в 1935 году не вести больше переговоров о выплатах долгов. Последний шанс был у США, они еще могли бы получить скромную компенсацию, но Госдепартамент, следуя своей обычной ненависти к СССР, решил, что лучше журавль в небе, чем синица в руке, отказался от советских предложений и потребовал выплат в полной мере. Подобная стратегия никогда не действовала на советское правительство, даже когда оно было очень слабо. Что касается французов, то им предоставили шанс в 1927 году. Поэтому Литвинов предложил Сталину дать Фландену отрицательный ответ. «Мы никогда не требовали признания претензий аннулирования и отказа от “надежд” на урегулирование этого вопроса. Выступление Фландена с такими надеждами нас ни к чему не обязывает, если мы не дадим согласия… Я предлагаю поэтому поручить т[оварищу] Потемкину сказать завтра в день выступления Фландена, что он ответа из Мск [Москвы] не получил, но что молчание отнюдь не означает согласия»[1255]. Если Франция заинтересована в оборонном союзе с СССР, защита от нацистской Германии должна стать достаточным поводом для этого, и нет необходимости заставлять СССР платить за привилегию стать французским союзником.
Занял ли Сталин более мягкую позицию, чем Литвинов? Очевидно, что нет. 23 февраля нарком снова написал вождю. В Париже до сих пор тянулись дебаты. Литвинов был очень зол. Он отправил телеграмму Потемкину, чтобы выяснить, сколько еще они продлятся. Следующее заседание было запланировано на 25 февраля. «Если т[оварищ] Потемкин ответит о возможности новых отсрочек, то я считал бы полезным как-нибудь выразить французскому правительству наше недовольство. Если наше заявление не будет иметь своим результатом ускорение процедуры ратификации в виду беспомощности правительства, то все же последнее должно знать, что мы относимся отнюдь не индифферентно к дебатам, которые приняли совершенно неприличный характер». Литвинов попросил разрешить ему отправить инструкции Потемкину с жесткой формулировкой. Их можно суммировать следующим образом: встретьтесь с Фланденом, скажите ему, что обсуждение ратификации тянется слишком долго. Уже прошло две недели, дебаты все еще идут, в этом нет необходимости, согласно французской конституции. Лавалю удалось отложить ратификацию на девять месяцев. Теперь некоторые депутаты ругают и оскорбляют СССР. «Не предъявляя никаких требований, тем не менее мое правительство считает нужным довести до Вашего сведения, что на общественное мнение в СССР дебаты и выступления некоторых депутатов производят весьма тягостное впечатление. Характер дебатов является совершенно беспрецедентным в истории отношений между двумя государствами, стремящимися к сближению и к взаимной помощи в интересах мира». «За»! — этой резолюцией Сталин одобрил инструкцию в том виде, в котором она была, и телеграмму отправили Потемкину[1256].
