— Дамы, советую не терять время и пользоваться моментом, — Кребс достал из вещьмешка банку тушенки и нож.

— Что он имеет в виду? — новобранцы недоуменно переглянулись.

— Пока затишье, нужно успеть пожрать и хотя бы пару часов поспать, — хмуро пояснил Шнайдер. Я тоже достал тушенку, хотя есть абсолютно не хотелось. Подкрепившись, парни немного повеселели.

— Чем это от тебя несет?

— Масло для волос. Матушка говорила, что если нет возможности помыться это защитит от вшей. Раздался взрыв хохота.

— Шнайдер, а помнишь Хольмана?

— Еще бы не помнить. Этот придурок решил приударить за Рени и сдуру вылил на себя весь флакон. Оно еще воняло какой-то сладкой дрянью. Так вот, просыпаемся мы однажды от дикого крика, а у него на голове сидит здоровенная крыса и слизывает это самое масло. Он с перепугу давай махать руками, а крыса со всей дури как цапнет его за ухо.

— Да ладно!

— Точно тебе говорю, но самое смешное что это чертово масло невозможно смыть сразу. Так что до конца зимы все крысы в окопе оставили нас в покое, переключившись на этого Хольмана… Ты куда? — Шнайдер посмотрел на меня.

— Сменю караульного, — все равно не смогу уснуть. Это не страх перед боем и не тревожное возбуждение, когда не находишь себе место перед каким-нибудь важным предстоявшим событием, нет. Напротив, я еще никогда не был так спокоен и собран. Больше никаких колебаний, я должен думать только о нас с Рени. Должен любой ценой выбраться живым, чтобы спасти ее. Чтобы снова ощутить ее в своих объятиях. Чтобы сдержать свое слово. Мне плевать на приказы, я прекрасно знаю что во время боя все пойдет по-другому и готов повести его по-своему. В тусклом свете фонаря я не сразу заметил Вильгельма.

— Ты был прав, — пробормотал он. — Война вытаскивает из нас самое плохое.

— Да, — устало пожал я плечами, — но это ничего не меняет. Завтра мы пойдем в очередной бессмысленный бой.

— Пока никого не останется.

— Да, — равнодушно подтвердил я. — Сколько людей ты потерял за эти два года? Бартель, Крейцер, Каспер, Вербински…

— Прекрати! — вскочил Вильгельм, сжимая кулаки. Я сам почувствовал такую злость, что готов был ударить его тоже.

— Это прекратится только когда закончится война! А она будет длиться до последнего немецкого солдата. Нас кинули словно скот на убой, поманив иллюзорными ценностями! Но даже после смерти нам не быть героями, потому что мы монстры! Ты прекрасно знаешь что творилось в Кричеве, да и не только там. Ты и меня замарал в этой грязи и сам стал монстром, несмотря на то, что лично не расстреливаешь евреев!

— Но ведь это не так…

— Говорю тебе, нет в этой войне никакого смысла! Бог давно нас покинул! Здесь нет ни одного генерала, которые с такой легкостью отдают приказы умирать за фюрера! Посмотри, здесь кучка напуганных детей! И уж, будь добр, и дальше вести их в бой потому что это твой долг!

Его рука потянулась ко мне, коснувшись плеча, но я сердито увернулся. Сейчас я был слишком зол на него. Раз уж ты так цеплялся за эти ложные идеалы и догмы долга и чести, братец, будь готов идти в этом до конца. А у меня отныне свой собственный путь.

****

За телеграфную станцию продолжались ожесточенные бои — и мы снова несли потери. Мы взяли под контроль весь квартал — откуда же все время берутся эти русские? По-видимому там внутри у них целый склад боеприпасов. А вот у нас такими темпами скоро и патроны закончатся.

— Герр лейтенант, осторожнее! — вскрикнул «философ». Я вскинул винтовку, но было уже поздно — красноармеец успел бросить гранату. Машину за которой прятались наши парни взрывом подняло в воздух.

— Вильгельм! — я бросился вперед и увидел как их разметало в стороны, да еще присыпало обломками стены. — Вильгельм!

— Стоять! — Шнайдер схватил меня за плечо и грубо отбросил назад. Я вскочил, пытаясь что-нибудь разглядеть в густых клочьях дыма и пыли, но Шнайдер снова сбил меня с ног.

— Пусти! — в отчаянии зарычал я, вырываясь из его железной хватки. Возможно Вильгельму еще можно помочь, а я ничего не могу сделать! — Успокойся, — навалился Шнайдер, продолжая меня удерживать. Я неотрывно смотрел вперед, но из груды обломков и тел не поднялся никто.

— Ты должен взять на себя командование, а когда мы возьмем этот чертов телеграф, позаботимся о раненых.

Взять побыстрее телеграф? Отлично! Я выхватил из рук «философа» винтовку. К черту страх и отчаяние! В конце концов русские такие же солдаты как и мы, из плоти и крови, а значит их можно убить. Я стрелял как заведенный, даже не пытаясь закрыться или увернуться, просто расчищая дорогу к цели. Наверное парни все же меня прикрывали, раз я все еще жив. Ударом ноги я распахнул ветхую дверь и бросился по лестнице, готовый убить любого кто встанет на моем пути. Сзади я слышал тяжелые шаги «философа» — похоже он единственный кто последовал за мной. Ворвавшись в помещение телеграфа, я уложил несколькими выстрелами двоих красноармейцев, и, тяжело дыша, огляделся. Двое здесь, одного я еще убил на лестнице — и это все? Я ожидал что здесь будет более многочисленный отряд или что-нибудь ценное. Но вот эти жалкие развалины, усыпанные битым стеклом и обрывками бумаг разве стоили гибели стольких людей?

— Боже…

— Герр лейтенант, — мальчишка осторожно коснулся моего плеча. Я метался по комнате словно зверь. Меня душили рыдания вперемежку с истерическим смехом.

— Вот ради этого, — я пнул тяжелый стул, который с грохотом отлетел к стене, — ради этого они все погибли? Из-за этого, да?

Мне словно не хватало воздуха, я стянул каску и со злостью швырнул ее в стену.

— Вильгельм… — я упал на уцелевший стул и опустил голову, пытаясь взять себя в руки. Вряд ли он выжил, граната разорвалась слишком близко. Иначе он бы уже пришел сюда, за мной. Мы взяли эту чертову, никому не нужную станцию, потеряв почти всех, мой брат погиб… «Философ» продолжал смотреть на меня со страхом и какой-то надеждой. Может быть хотя бы его я смогу вытащить. Я осторожно подошел к окну — пусто. Но расслабляться нельзя — вполне возможно эту территорию снова займут русские.

— Дождемся темноты, — решил я, — и если наши не подойдут, уходим. Я устало сел прямо на пол и привалился к какому-то столу. Машинально нашарил в кармане сигареты и, сделав глубокую затяжку, почувствовал как немного отпускает нервное напряжение. На смену пришли усталость и оцепенение. Мне сейчас нужна эта небольшая передышка, чтобы обдумать как действовать дальше. Мальчишка нерешительно спросил:

— Неужели вы ничего не боитесь?

Я неопределенно пожал плечами. Самое страшное уже случилось — я теряю на этой войне своих близких, самого себя.

— Как вы таким стали?

— Не надо пытаться на войне оставаться человеком.

Я почувствовал горечь от собственных слов, но сейчас это лучший совет что я могу дать. Увидев смятение в его бесхитростных глазах, я немного смягчился.

— Война по-разному меняет нас, единственное я знаю точно — никто не может остаться таким, каким он был раньше.

— Я… я никак не могу преодолеть страх, — пробормотал «философ». — Как вы справились с этим?

— Всегда надеешься что убьют не тебя, — неохотно ответил я. — Хороший солдат в основном трус и лишь иногда смел.

— Тогда он плохой солдат, — отвернулся он. Где-то внутри резануло пониманием что он прав, я наверное плохой человек. Еще полгода назад я бы пришел в ужас от своих циничных слов. Но я не Вильгельм, я не могу ему говорить заученные слова про чувство долга и счастье умереть за фюрера. Постепенно я отбрасывал свои принципы — совесть, милосердие, но уж быть честным я могу себе позволить. «Философ» осторожно поднялся.

— Пригни голову, — посоветовал я, — у русских есть охотники, они с трехста метров попадают в монету.

Я проснулся словно от толчка, услышав вдалеке глухой артиллерийский залп. Кажется я ненадолго задремал — уже стемнело. Я повернулся — «философ» что-то писал.

— Подружке?

— Нет, матери, — он сложил листок и спрятал его в карман. — Пишу ей, что не смогу летом учиться у Хайбигера.