— Ох, сынок, зря ты пришёл, да ещё один…

— Не бойся, я не попадусь, как-никак каждую тропку тут знаю… Говоришь, фрицы куда-то уехали?

— В сторону города поехали, небось, развлекаться.

— Ничего, пусть пока радуются. Мы их так прижмём, что неповадно будет в следующий раз соваться к нам.

— Сынок, да что ж ты один сейчас сделаешь?

— Руки чешутся перебить их всех, но сейчас важнее ликвидировать их командиров.

— Сынок, об одном прошу, будь осторожнее. Я места себе не находила, когда они тогда пошуровали к мельнице. И ведь даже Ваську не пожалели, хоть он пацан ещё…

— Мы отомстим и за него и за остальных ребят. На этот раз они не найдут нас так легко. Лесопилки нет ни на одной карте. Слышал, в нашем доме тоже теперь фрицы гостят?

— А куда деваться? А ну как пристрелят, если откажешь.

— Не обижают тебя?

— Нет. Парень этот вежливый всегда, по-нашему говорит немного. Жена у него есть, переводчицей у них служит. Я сначала думала, она русская, так чисто говорит, а потом смотрю — у неё кольцо, а они разве женятся на наших девчатах?

— Переводчица?

Моё сердце сделало дикий кульбит. Слишком свежи были воспоминания, как Иван волоком тащил меня в лагерь. В панике я попятилась назад и, споткнувшись, едва не грохнулась в сложенные для просушки дрова.

— Кто здесь? — Степановна осторожно приоткрыла дверь. — Ты что-то хотела?

— Баню растопить хочу, — я быстро схватила пару поленьев.

Сердце колотилось так, что, казалось, вылетит из груди. Что мешает её сыну дать мне сейчас по башке и отбуксовать в лагерь? Им же нужна инфа.

— Пойдём, я сама истоплю баню.

Я продолжала медленно отступать назад. Охотнее всего я бы сейчас заперлась в доме, но если как-то выдам, что в курсе её ночного гостя, мне точно хана. Этот мужик, что сейчас прислушивается, о чём мы беседуем, не задумываясь меня грохнет, если поймёт, что я догадалась. Чтобы спасти мать от допросов, да и она тоже, защищая своего сына, пойдёт на всё.

— Что, опять плохо тебе? — Степановна ухватила меня за локоть и настойчиво повела в сторону бани. — Ничего, сейчас я ромашку с мятой заварю, попаришься чуток, и всё пройдёт.

Тётка больше не казалась мне безобидной. В лучшем случае она сейчас меня отвлекает, чтобы сын без проблем смог уйти огородами, а в худшем — запрёт в бане и спалит на хрен. Сейчас в селе остались от силы десяток солдат, спасти меня явно не успеют. Соваться наружу тоже было страшно. А если он ещё не ушел и шарится где-то по двору? Он же не просто так заявился сюда.

Кое-как я всё-таки вымылась, и сидела как мокрая курица, пугаясь каждого шороха, сжав в руках железный тазик. Очень он мне, конечно, поможет, если жаждущий возмездия партизан явится по мою душу, но всё-таки хоть какое-то оружие. Я вздрогнула, когда Степановна хлопнула дверью: — Попарилась и будет. Дольше сидеть тебе вредно.

Я виновато отвела глаза, когда она протянула мне кружку с травяным чаем. Эта война сделала из меня настоящего параноика. Толку ей от моей смерти, если её же в первую очередь и повяжут? Нет, партизаны если и будут мочить, то всех. Появилась новая дилемма. Инстинкт самосохранения активно требовал рассказать, что, возможно, против нас готовится диверсия хотя бы Фридхельму, но я прекрасно знала, что будет дальше. Файгль тут же прикажет допросить Степановну и скорее всего расстреляет за пособничество. И вот тут назревал вопрос: до какой степени я дошла до точки невозврата? Я закрываю глаза на то, что Фридхельм возвращается покрытый чужой кровью, на то, что Вилли отдаёт приказы расстреливать подростков, преспокойно слушаю разглагольствования Файгля о том, как они будут использовать мою страну и людей, но доносить… А что будет следующим шагом? Стрелять в своих же? Одно дело выбрать позицию стороннего наблюдателя, но окончательно перейти на сторону немцев? Нет, не могу я так. В конце концов, даже если пристрелят эту несчастную женщину, партизаны не откажутся от своих планов, но я хотя бы не возьму грех на душу.

Сейчас я, пожалуй, даже рада, что скоро уеду. Мысль о разлуке с мужем по-прежнему царапала сердце болью, но пришлось признать, что для меня это самый оптимальный вариант. В конце концов, зная, что предстоит в мае сорок пятого, можно вовремя свалить в эвакуацию. Уже в марте будет ясно, чем дело кончится, и если герр Винтер проявит себя как упёртый осел, то фрау Винтер уж как-нибудь уговорить я смогу. Пересидим бомбежки в деревне, а там видно будет. Лучше так, чем однажды передо мной встанет четкий выбор: предать своих или… Получается, тоже уже своих.

— Ты ещё не спишь? — Фридхельм присел на кровать, погладив меня по плечу. — Видишь, мы вернулись не поздно.

— Это хорошо, — я потянулась обнять его, почувствовав, как потихоньку отпускает ноющая в сердце тревога. — Дай угадаю, Файгль больше всех рвался на подвиги и скис после первой бутылки вина?

— Почти, — улыбнулся Фридхельм и нежно отвёл назад падающие на лицо волосы. — Что с тобой? Ты плакала?

— Я боюсь, — поколебавшись, я всё-таки решила озвучить свои опасения, естественно, не вдаваясь в детали. — А если партизаны попытаются отомстить за тот разгром? Вспомни, как они тогда подстерегли на дороге солдат Штейнбреннера.

— Мы уничтожили их центр, — непонимающе нахмурился он.

Да что ж вы все такие наивные думаете, что русские так просто сдаются?

— Думаешь, этот центр один на всю округу?

— Думаю ты слишком много нервничаешь, а тебе, между прочим, это вредно, — Фридхельм аккуратно повесил рубашку на стул и, закончив раздеваться, лёг рядом. — Тебя послушать, так мы должны подозревать каждого жителя деревни. Предлагаешь действовать методами Штейнбреннера?

— Конечно, нет, — поморщилась я. — Просто пообещай мне быть осторожнее. Особенно, когда возишь куда-нибудь Вильгельма. Они обычно пытаются ликвидировать в первую очередь командиров.

— Да ты становишься прямо военным стратегом, — пошутил он и ласково погладил меня по бедру. — Давай спать. Думаю, завтра герр гаупттман будет сильно не в духе, так что лучше постараться выспаться.

— Спать? — мурлыкнула я, прижимаясь ближе. — Это всё, чего ты хочешь?

Фридхельм потянулся ответить на поцелуй, постепенно заводясь.

— Ну вот что ты делаешь? — пробормотал он.

— Хочу отдать супружеский долг…

— Но тебе же, наверное, нельзя.

— Кто тебе такое сказал?

Я почувствовала, как в моё бедро недвусмысленно упирается его каменный от желания член. Ну, ещё бы, последний раз мы занимались этим чёрт знает когда, а точнее, три недели назад.

— Всё можно, если осторожно.

Нет, вы посмотрите, он ещё сомневается. Придётся задействовать тяжёлую артиллерию. Ночнушка хоть и красивая, но явно сейчас лишняя. Во-о-от, другое дело. Фридхельм прерывисто выдохнул и склонился, покрывая мою шею нежными поцелуями, постепенно спускаясь ниже. Я чуть вздрогнула, когда горячие ладони накрыли мою грудь, которая, по ходу, стала намного чувствительнее. Словно со стороны слышу не то стон, не то жалобное мяуканье, когда он губами оттягивает сосок, пока пальцы заняты другим, касаясь нежно, почти невесомо. Контраст этих лёгких нежных прикосновений и горячих губ воспринимаются почти как пытка.

Фридхельм отреагировал не так, как я хотела. Он нехотя отстранился, виновато прошептав:

— Рени, ну не могу я так, вдруг мы навредим малышу…

Да блин, что ж все мужики такие дремучие в этих вопросах? Помню, ржала в голосину, когда коллега рассказывала, что её муж на полном серьёзе отказывался с ней спать во время беременности. Боялся, видите ли, задеть своим членом ребёнка!

— Никому мы не навредим. Ребёнок пока даже не сформировался, — притягиваю его ближе, вовлекая в новый поцелуй — неторопливый, нежный.

Пальцы скользят по разгорячённой коже, обводя рельеф его плеч, рук, спины. Фридхельм наконец-то сдаётся — входит в меня медленно, горячо, сладко. Прижимаюсь ещё ближе, обвивая ногами его бёдра. Хочется слиться в одно целое. Тягучее словно мёд наслаждение разливается по венам. От жара наших тел, его рваного дыхания вперемешку с моими стонами буквально сносит крышу. Перехватываю его взгляд и теряюсь в бесконечной нежности, словно окутывающей со всех сторон. Выгибаюсь, вытягиваясь струной, цепляясь за его плечи, не в силах отвести взгляда от губ, шепчущих моё имя. Мир рассыпается огненными вспышками.