— Вы хорошо провели операцию, — сдержанно похвалил Файгль. — Я сам сообщу родителям Шмидта. Русского комиссара допросили, да только без толку. Всё твердит, что они нас в порошок сотрут. Ну что с них взять? Русские полные фанатики коммунистической заразы. Его надо расстрелять.

— Он же военнопленный, — посмел возразить я.

Ничего не понимаю… Когда это успели так измениться существующие законы?

— Ну и что? Советы не подписали конвенцию, значит не попадают под наши законы. Тем более он комиссар. Это война мировоззрений, тут не всё так просто, как было с Европой. Сделайте это как можно незаметнее, чтобы солдаты не слышали.

Я смотрел на его бесстрастное лицо — как он спокойно затягивался сигаретой, немного снисходительно улыбался, понимая, в каком смятении я был от его приказа, который, мы оба знали, я выполню. Как бы меня ни коробило от такого противоречия правилам, что я усвоил с первых дней службы, и которым теперь учу своих солдат, против приказа вышестоящего офицера я не пойду. Я вышел из штаба, пытаясь переварить сказанное и взять себя в руки. Не хватало ещё посеять такое же смятение среди солдат. Правда я уже начинаю сомневаться, что существующие правила не будут ещё раз нарушаться, но чем позже это произойдёт, тем лучше. Ведь военный кодекс придуман не зря. Мне было страшно представить, что будет, если допустить вседозволенность.

Я выдохнул и направился к русским солдатам. Они сидели на лавке, изредка тихо переговариваясь. Все молодые, такие же, как и мои парни. Лицо комиссара было до сих пор перемазано кровью после недавнего сражения. Я остановился напротив него и протянул свой портсигар. Не знаю как правильно следует начинать расстрел военнопленных, но явно не с окриков и не с тычка автоматом в лоб. Русский прикурил, и теперь стоял, глядя мне прямо в глаза. Его взгляд словно говорил: «Ну, чего же ты ждёшь? Стреляй, раз собрался. Вы же по-другому не умеете». Я почувствовал, как свинцовая тяжесть придавила болезненным спазмом что-то внутри. Мы с ним готовы были убить друг друга пару часов назад. И я, и он без колебаний бы выстрелили, чтобы спасти свою жизнь, но сейчас он беззащитный. Он сдался в плен. А я воин, я не палач. Сейчас я даже не ненавидел его. Мы оба ведомые чужими приказами, простые винтики в машинах по разные стороны фронта.

Я кивнул в сторону, надеясь, что он сообразит молча идти за мной. Парень как-то особенно глубоко затянулся, отбросил окурок в сторону и пошёл в реке. Я видел в его глазах желание жить, но он ни звуком, ни жестом не показал мне своего страха. Надо признать, русские умели держаться достойно. И это только усложняло мне всё морально. Куда проще было бы, попытайся он напасть, отвоевать свою свободу. Тогда я бы выстрелил, обороняясь, защищая свою жизнь. Но вот так? Я слегка подтолкнул русского, вынуждая опуститься на колени. Словно на контрасте с гадливостью на душе, место, куда мы пришли, было красивым — невысокие берёзы, нетронутая трава под ногами, прозрачная вода в реке. Говорят, перед смертью исчезают все звуки. Наверное, так и есть — вокруг стояла пронзительная тишина. С позорным малодушием я медлил, не решаясь выстрелить. Погибни он на поле боя, мне бы не было никакого дела. Я никогда не думал о тех, кого сразила пуля из моего автомата, и не жалел их. Но сейчас я вынужден переступить через себя, через свои принципы, стать по-настоящему убийцей. Русские представлены для нас как угроза, но сейчас мой враг умирал на своей земле. Кого и что я защищаю? Всё, хватит. Первое, что усваивает солдат — подчиняться приказам своего командира. Я служу своей стране и фюреру и если сейчас от меня требуется расстрелять русского комиссара, я сделаю это. Главное — не думать. Не чувствовать, что выстрел в чужой затылок что-то навсегда обрывает в твоей душе.

* * *

Всё ещё под впечатлением от недавних событий, я едва не столкнулся в дверях своей избы с Карлом. Вроде бы он постоянно попадался на глаза, но сегодня что-то не нравился мне его вид. Мальчишка выглядел каким-то совсем уж вымотанным, бледным, как мел. Может, я всё же и переборщил, завалив его работой, ведь учений ускоренным курсом ему тоже никто не отменял.

— Всё в порядке? — я не удержался от этого простого вопроса.

Я давно уже не злился на него, просто хотел, чтобы он уяснил порядки в армии и научился жить, подчиняясь приказам своего командира. Ещё спасибо мне потом скажет, когда получит первую награду. Потенциал-то у него есть и неплохой. За все эти дни ни разу не огрызнулся, не пожаловался. Даже когда явно выбивался из сил, продолжал упорно отжиматься. Мордашка сосредоточенная — и так был неулыбчивый особо, а сейчас так вообще хмурился постоянно. Но главное толк есть. Единственное, что никак пока не удавалось освоить парню — это винтовка. Надо будет сказать Кребсу, чтобы удвоили время на стрельбах.

— Да, — коротко отозвался Карл. — Я принёс вашу форму.

— Научись попадать в мишень хотя бы через раз, — я не смог удержать лёгкую улыбку, глядя на его понурое лицо. — Быстрее примешь присягу, быстрее освободишься от обязанностей прачки.

— Как скажете, герр лейтенант, — пробормотал мальчишка.

Похоже, действительно переживал из-за перемены моего отношения. Не понимал, что доброта на войне — это вовремя удержать от промаха, а лучшая защита — научить быть сильным волевым солдатом.

Я чуть не протянул руку, чтобы потрепать его по отросшей макушке привычным жестом, как когда-то мог погладить Фридхельма, но вовремя пресёк порыв. Не стоило пока что выбиваться из образа сурового командира. Пусть Карл хорошенько усвоит урок.

— Можешь идти, — мне не понравилось, как он торопливо шмыгнул на крыльцо.

Неужто парень теперь до конца службы будет дичиться и сторониться меня, словно я зверь какой-нибудь? Почему-то нравилось, когда он первые дни восхищённо смотрел на меня. Я сразу вспоминал те чувства, какие бывали у зелёных юнцов к более старшему офицеру. Наверное, каждый новобранец проходил через это слепое обожание кумира — хотелось стать таким же сильным, хладнокровным, добиваться побед.

Я задержался на крыльце, обдумывая сложившуюся ситуацию. Что-то не нравилось мне настроение среди парней. Похоже, просочился слух, что я расстрелял пленных, и теперь немой вопрос читался в глазах многих: «А как же конвенция?» Придётся напомнить им приветственную речь майора для новобранцев перед первым боем майор:

– Солдаты, перед нами поставлена цель ликвидировать советских комиссаров. Уничтожить их значит сберечь германскую кровь на поле брани и в тылу. Вопросы есть?

– Как думаете, а у нас все получится? – отважился кто-то задать вопрос.

– Я не думаю и вам не советую. Приказ есть? Есть. А думать будем, когда его выполним. Зиг хайль!

Я раздражённо смял неподкуренную сигарету, пытаясь отогнать свежее воспоминание — стоящий на коленях молодой мужчина, его русый затылок и чуть дрогнувший «вальтер» в моих пальцах.

А тут ещё Фридхельм. Я с детства привык его защищать от отца, от мальчишек во дворе, но как я должен делать это здесь, на войне просто не представляю. Я не могу всем закрыть рты, ведь трусость и мягкотелость Фридхельма вижу не я один. Сегодня вот опять до меня донеслось:

— Винтер, сделай насечку на прикладе: «Никогда не выстрелит».

— Главное — успеть спрятаться, когда выстрелит иван, да?

Я попытался ещё раз поговорить с братом, что так больше не может продолжаться, что хватит уже прятать голову в песок и пора браться за ум. Получил в ответ презрительно-послушное: «Ну не всем же быть героями. Ты хочешь чтобы я сражался? Хорошо, в следующий раз включи в список добровольцев и меня».

Глупый, избалованный матерью мальчишка! Дело даже не в том, что он трус. Вон погибший парень Шмидт тоже боялся идти в бой, но он преодолевал свой страх, он был на всё готов ради своей страны. А Фридхельм ходил по опасной дорожке, высказывая своё отношение к войне, евреям и сомнения в нашей победе. Сердце неприятно царапнуло — я вспомнил его взгляд, которым он меня встретил после расстрела русских. Он ничего не сказал, но я видел, что он знал о том, что произошло. И этот молчаливый упрёк в родных глазах почему-то задевал сильнее открытого неповиновения. Как бы я ни отрицал бесполезность большинства его принципов, но почему-то в голове крутились, словно заевшая пластинка, когда-то сказанные слова: «Война не делает никого лучше…»