— Ты что с ума сошёл? — обречённо спросил он. — Не знаешь, что полагается за чтение этой гадости?

— Это всего лишь бумага, Вильгельм, — вздохнул я. — Которая может помочь хоть немного согреться.

Вильгельм потянул из моей ладони листовки, и я перехватил его взгляд. Разумеется о фюрере нельзя говорить ничего осуждающего или подвергать сомнениям его политику, но неужели он сам не видит, что происходит?

— Я не знаю, как мы будем воевать дальше. Мы просто вымерзнем без тёплого обмундирования. Мы потеряли почти всю технику. У нас нет даже маскхалатов. Рано или поздно русские нас перестреляют.

— Я отправил парней в деревню собрать простыни.

Он достал сигарету и несколько раз чиркнул зажигалкой. Даже добротная «Zippo» отказывается функционировать на таком холоде.

— И сколько по-твоему мы будем отсиживаться в этих землянках? — не выдержал я. — Когда снова пойдём в наступление?

— Я не знаю, — Вильгельм отвёл глаза. — Наверное, когда снег растает. Сейчас главное удержаться хотя бы на этих позициях.

— Превосходно, — хмыкнул я. — Эрин говорила, что в этих краях снег не тает практически до конца марта.

— Откуда ей знать, если она никогда не была в России? — недовольно поджал губы брат. — Проверь как следует периметр, прежде чем смениться.

Я не стал возражать ему, напоминая, что Эрин растила бабушка, которая как раз-таки жила именно в этих краях. Вильгельм похоже так и не смирился с моим выбором. И ладно бы ему просто по-человечески не нравилась Эрин. Так ведь нет, он всё ещё не доверяет ей. В тот день, когда она пропала, мы снова безобразно разругались.

— Вильгельм, что случилось? Тревога? — нас подняли на уши, приказав грузиться по машинам, и Штейнбреннер приказал тоже самое своим солдатам.

— Твоя ненаглядная Эрин похоже сбежала! — в бешенстве прошипел брат, оттесняя меня в сторону от остальных.

— Что? — нет, не верю, это какая-то ошибка. — Этого просто не может быть.

— Говорю же тебе, она сбежала вместе с девчонкой, у которой жила!

Я почувствовал, как сердце тяжело ухнуло вниз. Не верю, что это правда, с ней наверняка случилось что-то плохое.

— Мы же будем её искать?

— Конечно, — с издёвкой усмехнулся Вильгельм, — Штейнбреннер лично заинтересован выяснить, почему она смылась.

Бежать ей незачем, да и некуда. Нет, здесь точно что-то не то.

— Давай, вспоминай, может, она случайно проболталась, есть ли у неё здесь родственники или друзья? — прикрикнул брат.

Я покачал головой, прекрасно помня наши разговоры. Я сердцем чувствовал, что Эрин мне не лгала. Горечь одиночества в её глазах сыграть невозможно.

— Ты просто ослеп от своей любви! С самого начала я чувствовал, что она чего-то недоговаривает! Почему ты так уверен, что она не сбежала к своим? Ведь она на четверть русская! — он замолчал, заметив, что к нам направляется штурмбаннфюрер.

— Не говори ему ничего, прошу, — я вцепился в его рукав, чувствуя, как брат пытается освободиться. — Хотя бы до тех пор, пока мы не выясним, что случилось.

Вильгельм посмотрел на меня со смесью злости и жалости и прошипел:

— Ты просто идиот, если думаешь, что ей удастся выкрутиться из этой истории. Я ничего не смогу для неё сделать, когда его солдаты поймают её.

— И что, позволишь этим ублюдкам сжечь её из огнемёта? — я слышал, что они сделали с русской партизанкой, и представлять на её месте Эрин было невыносимо.

— Заткнись! — грубо рявкнул Вильгельм и, оттащив меня в сторону, быстро заговорил: — Я не позволю ему лезть в дела моей роты, но мне придётся расстрелять Эрин. Конечно я сначала выясню, почему она сбежала, но на этом всё! И не смей лезть с геройскими выходками, иначе я…

— Иначе что? Неужели ты думаешь, что меня остановит угроза трибунала?

Никогда не забуду, что я пережил, пока мы искали её. Я оказался прав. Эрин не сбегала, русские снова едва не угробили её. Когда я увидел, как этот мужик возится с самодельной виселицей, у меня похолодело всё внутри. Следом пришла ярость - бесконтрольная, острая. Я понимал, что у русского нет причин быть милосердным со своими врагами. Каждый день наши солдаты убивают их близких, и эта мразь сейчас без всяких сожалений задушит Рени. Я никогда не чувствовал удовлетворения или какой-то гордости, когда стрелял в своих врагов. Поначалу вообще казалось диким то, как можно отнять жизнь у человека потому, что тебе приказали это сделать. Потом просто делал то, что мне навязывал долг. Не настолько я смелый, чтобы умирать за свои убеждения, но тогда я впервые почувствовал какую-то мрачную радость. Ублюдок, который посмел причинить боль моей любимой, мёртв.

* * *

Дорогая мама, жаль, что мы не увидимся на Рождество. Дороги завалило снегом, и похоже мы застряли здесь до весны. Прошу тебя, не волнуйся, с нами всё в порядке, военные действия сейчас приостановлены.

Какая чушь… Хотя мама бы поверила, ведь она ждёт от меня хотя бы какой-то весточки, но разве могу я ей написать правду? Что не знаю, вернёмся ли мы вообще домой? Что меня разрывают сомнения, стоит ли война всех этих жертв? Что так, как раньше, больше никогда не будет? Её любимые мальчики больше не те дети, которых она воспитывала, учила быть честными, справедливыми. Я уже не помню скольких русских пришлось убить за эти полгода. Вильгельм ещё осенью строго карал за мародёрство, а теперь мы, отступая, подчищаем попадающиеся деревни. Продукты, тёплая одежда… Берём всё, иначе нам просто не выжить. Я сам не далее как вчера, обходя периметр, наткнулся на закоченевший труп какого-то русского и не испытывал ни угрызений совести, ни брезгливости, когда стягивал с него маскхалат и тёплые валенки. Война медленно — капля за каплей — ломает, стирая всё, во что верил, убивает мечты и надежды.

Я смотрел на своих товарищей. Похоже, многих терзало похожее уныние. Кох тоскливо причитал, что застрял на Рождество в какой-то паршивой землянке в то время, как домашние объедаются колбасой и пирогами. Бартель постоянно ноет, что его вот-вот доконает русский мороз. Крейцер до сих пор переживает смерть друга. Гюнт один из первых погиб при отступлении из Ершово. И не он один. Я сам порой ищу глазами Вербински, который всегда умел парой фраз подбодрить или веско вмешаться в горячий спор.

— Парни, налетайте пока суп не остыл, — окликнул нас Каспер.

Питались мы сейчас в основном консервами из пайка. За более существенной едой приходилось шагать к полевой кухне чуть ли не километр через непролазные сугробы, а потом размораживать контейнеры с супом или кашей.

— Эрин, пойдём, — я убрал недописанное письмо в ранец и слез с верхнего яруса примитивных нар. Да, мы снова вместе, как тогда в лагере, хотя не могу сказать что счастливы.

— Не хочу.

Последние дни меня очень беспокоило её состояние. После битвы в Ершово она практически не разговаривала. Почти не выходила на улицу, а теперь вот ещё и есть отказывается. Конечно нам всем сейчас нелегко, а она ещё и оказалась на волосок от смерти. Но мне кажется, тут другое. Я знаю, когда она бывала напугана, и это не то. Даже в самые тяжёлые моменты, когда она была вымотана тренировками в лагере, у неё не было такого потухшего, обречённого взгляда. Конечно девушки существа хрупкие, но она на фронте не первый месяц и видела уже достаточно. Она всегда была сильной, что заставило её сломаться именно сейчас?

— Рени, так же нельзя, — я осторожно потянул её за плечо. — Не хватало только заболеть в таких условиях.

— Заболеть? — усмехнулась она. — А какой смысл себя беречь, если не сегодня так завтра я сдохну от пули или чего похуже?

— Рени, никто не знает, что будет завтра, — меня словно обожгло холодом от отчаяния, плескавшегося в родных глазах. — Как же как и то, когда суждено умереть.

Она с какой-то злой иронией ответила:

— Ну да, судьба, фатализм и прочая хрень. Только у меня с костлявой особые отношения. Эта гадина играет со мной как кошка с мышью.