— Ну, а Каракута что на это?

— Он знал, кого надо гладить, а кого топтать. Кого сажать на коня, а кого бросать под копыта. Я попробовал жаловаться, а он: «Знаешь, народ требует, Чикулашка, — так он меня прозвал за глухоту, она у меня от контузии, товарищ политком. А «народ» — это его жучки-телохранители и барахольщики, которых он покрывал. Знаете, о чем мечтал Каракута? Раз он крепко выпил и начал хвалиться: «Пусть Деникин и коммунисты перебьют друг друга, а тогда мы с батькою Махно столкуемся. Ему весь юг, а мне восток Украины. И знать будут только две столицы — Махноград и Каракутоград…»

— Ну а теперь, товарищ Гайцев, — спросил бывшего фельдфебеля Алексей, — согласились бы вы командовать?

— Много я не потяну, товарищ политком. Нет той грамоты. А со взводом, считаю, справлюсь.

— И я так думаю… Скажите, есть еще в дивизионе подходящие люди? Такие, на которых можно было бы положиться?

— Чудной вы человек, товарищ политком. Что вы спрашиваете? У нас же в дивизионе поголовно трудящие. Хлопцы что надо, и все за советскую власть. Только спросу с них не было настоящего. Сейчас, как сняли Каракуту, все пойдет по-иному. Видали, как слушали вас нынче?

Гайцев, то ли из скромности, то ли по другой причине, не все сказал комиссару. Однажды, после неудачной вылазки, в успехе которой Каракута был заинтересован, Сатана построил людей. Следуя по рядам, начал избивать своих командиров. Он уже было занес плеть и над Гайцевым. Но эскадронный, полуобнажив клинок, решительно заявил: «За себя не ручаюсь — три шага назад! Тронешь — зарубаю. Если я виновен, сдай в трибунал. А в жизни меня пальцем никто не коснулся». Каракута, взглянув в жесткие глаза подчиненного, опустил руку и сказал: «За такую храбрость, Гайцев, назначаю тебя своим помощником, но жаль, такой должности в нашем Чертовом полку нет». Назавтра по требованию «массы» Гайцева сняли с эскадрона.

Части дивизионного резерва 42-й стрелковой после трехдневного заслуженного отдыха оставляли Тартак.

Роты, эскадроны и батареи купались в пыли. Красноармейцы, истекая потом, продвигались по большакам и проселкам на юг.

Встревоженные пастухи, прислушиваясь к звукам далекой канонады, беспрерывно щелкая бичами, гнали скот с пастбищ. Пугливые крестьянские лошади и флегматичные коровы жались к оврагам и опушкам рощ, уступая дорогу войскам.

Раскиданная на огромном пространстве войсковая сила двигалась к Новому Осколу. Здесь, собравшись в кулак, резервные части вместе с другими полками 42-й стрелковой дивизии нанесут Донской армии генерала Деникина фланговый удар на Валуйки — Купянск.

Это происходило в то время, когда вооруженные силы так называемого юга России, выполняя директиву Деникина от 3 июля 1919 года о генеральном наступлении на Москву, захватили Харьков, Белгород и нацелились на Курск.

Американский адмирал Мак-Келли, не покидавший ни днем ни ночью ставки Деникина, требовал усиления центральной группировки генерала Май-Маевского, наступавшего на Московском направлении.

В то время, когда адмирал Мак-Келли по частям скупал у Деникина Россию, договариваясь о концессиях для заокеанских нефтяных и стальных королей, не зевал и его адъютант — Гамильтон Мак-Пирлс. Установив связь с ростовскими, владикавказскими и екатеринодарскими маклерами, он, пользуясь удачным моментом, скупал за бесценок бриллианты, хрусталь, фарфор.

Во время летнего отступления, под ударами Деникина и особенно его конницы, советские армии Южного фронта, разъедаемые анархо-партизанщиной, вылившейся в мятеж Григорьева и бунт батьки Махно, потеряли три четверти своей живой силы и техники.

Но вот в августе 1919 года воссозданные в огне сражений пять советских армий, как плотина, сдерживающая напор бурных вод, раскинулись на тысячу четыреста километров между Волгой и Днепром.

Такие же беседы и митинги, где Булат вместе с коммунистами дивизиона просвещал бывших партизан, проводились в ту пору во всех реорганизованных на ходу частях Красной Армии. Тысячи и тысячи коммунистов, придя по зову Ленина с заводов и фабрик, разжигая в массах ярость к белогвардейцам, звали людей на защиту советской земли.

Вместе с бойцами 2-го дивизиона ходил на политзанятия и их новый командир. Все, что он слышал из уст политкома, аккуратно вписывал в тонкую тетрадь.

Кто он, этот щупленький человек с необычной фамилией, заменивший «грозного» Каракуту на посту командира дивизиона?

Ромашка — сын обедневшего дворянина, на себе испытавший высокомерие спесивых соседей-помещиков, еще в детстве очарованный ярким образом Емельяна Пугачева, отшатнувшись от своей среды, потянулся к народу. Все, что делала новая власть, нравилось ему. Лишь с одним он не мог согласиться — с жестокими, как ему казалось, расправами, хотя и понимал, что красный террор являлся ответом на террор врагов, стрелявших в Ленина, убивших Володарского, Урицкого и многих, многих других.

Книжный гуманист Ромашка мечтал о какой-то всеобъемлющей святой правде. В голове у него не укладывалось, что человека могут лишить жизни только за его классовую природу, толкающую его на контрреволюционные преступления. Трудно было ему понять смысл красного террора: уничтожение одного противника советской власти, внушая страх тысячам других, удерживало их от преступлений. Не понимал он логики той борьбы, которая закладывала фундамент на будущие светлые века. Бывший студент, выпущенный из военной школы в дни керенщины прапорщиком, примкнул к левым эсерам, полагая, что и они стоят за революцию, за народ. А они, как показало их вооруженное выступление в 1918 году, признали советскую власть лишь на словах. Все же Ромашка и сейчас поеживался, когда слышал в Казачке любимую песенку Дындика:

Грозная колонна пехоты, усиленная кавалерийским дивизионом, покинув место отдыха, двигалась на юг, поближе к позициям.

Тихо напевает в седле молодой командир, бывший прапорщик Ромашка. Он следует во главе не взводика, не эскадрона, а дивизиона старых рубак.

Солнце радует, греет. Кровь играет по-весеннему, и хочется молодому командиру обнять всех бойцов и по-братски прижать всегда приветливого с ним комиссара.

Почему-то и Булату нравится новый командир, только вот привычка плохая у Ромашки — мотает из стороны в сторону головой, словно его ниткой кто дергает: раз сюда, раз туда.

Грязно-мутные тучи затянули горизонт. Серебряные копья летели из одного конца неба в другой. Ломался и трещал небосвод. Дождевые космы, как гигантские метлы, носились по буграм и лощинам. Из-за невысокого, поросшего овсом холма несся неудержимый бурный поток. Вода ворвалась в лощину, угрожая пехотной колонне.

Раздалась резкая команда: «Полк, кругом, бегом марш».

Рядом с пехотным полком остановился у вспухшей реки 2-й дивизион. Кони, храпя и пятясь, вытягивали шеи к мутной желтой воде.

Бурный поток так же быстро исчез, как возник. Части тронулись в путь. За бугром виднелся Казачок и его тенистые сады. Колонна под бодрые звуки походного марша входила в село.

На заборах и стенах домов, привлекая к себе внимание красноармейцев, висели новенькие плакаты:

Изображенный на плакате генерал, растопырив ноги, хлестал бичом старика.

— Ваня в баню, а Мишка подставляй горб. За все наш брат мужик в ответе, — начал жаловаться Чмель.

— Теперь поумнели, — ответил Кашкин, — слыхал, Селиверст, говорят, бегит с той стороны народ.

— Генералы, брат, мастаки, они воспитают…

На площади у школы ровными линиями вытянулись пушки, пулеметы, батальонные возы. Красноармейцы, воспользовавшись остановкой, расползлись по домам сушить одежду, белье.