Забрюзжал бородач Чмель:

— Намололи для нас люди хлебца. Все наш брат мужик. На ём, на мужике, как на хундаменте, вся война держится.

— Нема спору, товарищ Чмель, — ответил Твердохлеб, — большую порцию вкладывают в войну селяне. Но и от нас, рабочих, пойми, дядя, большая доля идет.

— Того и идет, што вас табунами сюды гонют. Так и наших же, пожалуй, не меньше приставляют.

За повозками с мукой показались подводы с оружием и обмундированием. Арсеналец обрадовался:

— А это кто сладил?

— Звестно кто — мастеровщина!

— Как кончится война, так начнет советская власть расплачиваться, и без никоторых данных. В долгу не останется, — вставил слово белобровый Гайцев.

— Нам не с кого получать. С себя да на себя же берем, — твердил свое Твердохлеб.

— Ишь богач какой сыскался, — рассердился Чмель, — умеешь брать — умей и рассчитываться.

Эскадронный каптенармус раздавал бойцам красноармейские звезды. Гайцев, подняв на вытянутой руке кудлатую папаху, любуясь новым значком на ней, выпалил:

— Ах ты, моя красноармейская кокарда — пятиконечная звезда!

Партизаны Каракуты, следуя примеру пожилого бойца Гайцева, срывали с шапок, фуражек, папах выцветшие ленты.

К Булату после заседания партийной ячейки подошел новый командир дивизиона Ромашка. Он заявил, что люди собраны и ждут комиссара.

Алексей взобрался на телегу. В помещичьем дворе другой, более подходящей трибуны не было.

Свое выступление новый политком дивизиона начал с подробного описания подвигов, совершенных партизанами Каракуты против немецких оккупантов в восемнадцатом году. Алексей называл по фамилиям многих бойцов, чьим героизмом по праву гордился дивизион, и сразу овладел вниманием слушателей. Добившись этого, Алексей начал стыдить тех, которые, околачиваясь в тылу и занимаясь глушением карасей, не очень-то стремились громить деникинцев на фронте.

Самыми мрачными красками докладчик обрисовал вызванные анархическими наклонностями Каракуты распад и разложение части, перед людьми которой рано или поздно должен был возникнуть вопрос: с кем, с большевиками против Деникина или с Деникиным против большевиков? Многие старые партизаны-бойцы, не выдержав жгучего взгляда оратора, повинно опустили головы.

Тут Алексей вспомнил то, что ему постоянно внушал Боровой: «Почаще беседуй с людьми. И с радостью и с бедой пусть они спешат к тебе, а не к кому-либо иному… Есть еще у нас любители туманить головы бойцам, заниматься демагогией. Наш человек любит и понимает пусть и безжалостное, но правдивое слово. И никогда не виляй перед массой, она этого не терпит. Не терпит она ни окриков, ни лжи. Еще Пушкин нам советовал «глаголом жечь сердца людей». И ты жги эти сердца ночью и днем, при успехе и неудачах, в походе и в бою. Сейчас такая пора, что нам нужно побольше проповедников, поменьше подгонял.

После тягостной паузы нового политкома забросали вопросами:

— Вы нам про то, как наши отобрали у Колчака Казань.

— Про казанское восстание, которое из середки произошло.

— Про венгерскую революцию.

— Про ихнюю Красную Армию.

— Правда, что через того бандита Григорьева мы не смогли помочь венграм?

— Когда будет мировая революция?

Много вопросов было задано на митинге, но о Каракуте ни одного.

Алексей, рассказав красноармейцам обо всем, что их интересовало, и поняв, что они готовы слушать его без конца, продолжал беседу.

— Вам читали сегодня книгу Либкнехта о пауках и мухах. Вот здесь, — указал Алексей на барский дом, — жил паук. Видите, какое брюхо он себе насосал…

Все бойцы повернули головы в сторону косогора, на вершине которого раскинулась помещичья усадьба.

— А там, — Алексей указал рукой на подножье косогора, — в маленьких ветхих хатенках копошатся мухи. Они живут в грязи вместе с телятами, в хате — вонь. А у помещика скот жил лучше, чем его батраки. Одного лишь белья любого сопливого барчука хватило бы на большую крестьянскую семью. Мы воюем сейчас против пауков, мы хотим, чтоб не было и мух. Кончим войну и начнем строить для себя вот такие хоромы, как этот помещичий дом. В конюшнях будут стоять тысячи наших лошадей, а на полях загудят сотни машин. Амбары будут ломиться от хлеба. Мы создадим новое общество, в котором никогда не будет места для пауков-кровососов.

Алексей воодушевлялся все больше и больше. Его подъем передавался бойцам. Они привыкли слушать много речей о международном и внутреннем положении, но никто им еще не рисовал заманчивого будущего, за которое каждый из них готов положить свою жизнь. Бойцы замерли, жадно ловя слова оратора.

Алексей кончил и собрался было спрыгнуть с телеги. Десятки голосов запротестовали:

— Мало, мало сказал!

— Товарищ Булат, производи митинг!

— Ты речь про дальнейшую жизнь скажи.

— Ты еще про железных быков.

— Нам бы только скорее покончить с Деникиным, — продолжал Булат, — а там каждого из нас ждет большая работа…

Среди общей тишины раздался голос Пузыря:

— Товарищ политком, а при том социлизме для меня найдется подходящее дело?

— Твоя специальность какая, товарищ Пузырь?

— Как сказать? У меня тех прохвессий было полный чувал. Работал я на сахарных плантациях. Но это занятие не по мне. Состоял в разных легких артелях. И там не очень-то сладко было. Ударялся я и по манежному делу…

— Лошадей объезжал? — спросил Чмель.

— Где как! Манежил вокруг того, что плохо лежит…

— Заранее скажу, товарищ Пузырь, — ответил Булат при общем смехе бойцов, — с такой профессией при социализме никому ходу не будет, надо в корне перестраиваться. Вот тебе и дали возможность загладить свою вину, человеком сделаться…

— Пошлем его пряники перебирать, — с издевкой сказал Чмель.

— Нет, товарищ политком, — ответил Пузырь, — не надо мне тех пряников. После войны пойду в банщики, катеарически!

— А почему в банщики? — поинтересовались красноармейцы.

— Очень просто — с голого ничего не сдерешь.

В широкой низине, где распластался Тартак, раздались тихие звуки пехотного рожка. Под знакомую мелодию сигнала, звавшего красноармейцев к ужину, Фрол Кашкин, старый солдат, весело затянул:

Алексей спрыгнул с телеги, плотным кольцом его обступили бывшие «черти».

— Айда, товарищ политком, с нами вечерять. Нынче мы теленка запустили в котел.

— Какого это теленка?

— Да из тех, которые идут с нами аж с немецких колонок.

— Ну и черти, — сказал весело Алексей, обнимая близстоящего бойца. — Значит, сидит еще в вас старый дух. Ваш табун, эти трофеи Мукарона Каракуты, давно надо было передать начальнику снабжения дивизии.

— Ты, комиссар, не фасонься. Пошли подкрепляться. Знаешь, ломливый гость голодный ходит.

— Может, и к нам пожалует великий пост, а пока есть чем разговляться.

— Еще успеем покондёрничать, а пока бог миловал.

— Им что, идейным? — раздался сзади чей-то издевательский голос. — Им бы хлеба ломоть, да чтоб языком помолоть, и амба.

Алексей понимал, что каракутовский дух, вкоренявшийся здесь месяцами, не вывести в один день.

После ужина, заметив у коновязей пожилого, уже успевшего понравиться ему кавалериста, Алексей подошел к нему. Спросил, указывая на его узкие красные штаны:

— Товарищ Гайцев, вы бывший гусар?

— Что? Что? — всадник, сложив ладонь раковиной, поднес ее к уху.

— Спрашиваю: бывший гусар? — громче повторил Алексей.

— Нет, товарищ политком. Я служил в конной разведке в пехоте и закончил службу фитфебелем. А штанишки эти, без никоторых данных, достались из баварского обоза.

— Почему же вы рядовой боец?

— Почему? Спасибо Мукарону.

— Чем же он вас обидел?

— Видите, как оно обернулось. В прошлом году на Сватовщине я собрал партизанский отрядик. Был я тогда еще беспартийный. Согласен был пойти к самому дьяволу, лишь бы бить проклятого немца. Ну и нашелся на мою голову не дьявол, а сам Сатана. Вступил я со своими партизанами в его отряд. Сделал он меня командиром эскадрона. Пока воевали против оккупантов, все было хорошо. А как пришли наши, советская власть, вижу — Каракута гнет не туда. Потом переименовали Чертов полк во второй дивизион. Думал, все пойдет по-иному. Куды там! Стал я выступать на митингах, звать людей на правильную дорогу: значит, чтоб нам не околачиваться по тылам, а белых колотить. Где там! Заклевали. Гоп-компания Каракуты забивала всякого. А раз тот, что свистел перед политкомдивом, завхоз Пузырь выступил. Пусть он только попадется на моей улице… Он потребовал, чтоб меня спихнули, потому что я царский фитфебель, а это, говорит он, почти офицер, золотопогонник. Кто шел за мной, боялись слово сказать. Знали, чем это кончится. Митинг постановил скинуть меня. И еще частушку про меня пропел: