На стенах всех комнат помещичьего дома висели выцветшие олеографии. Они изображали обвешанных зайцами охотников в широких шляпах с традиционным егерским перышком.

В первый же вечер Маруся Коваль занялась общим хозяйством.

— Здорово люди живут, — ввалившись в кухню, съязвил Кнафт, — убей меня киця лапой — пахнет молочным киселем…

Адъютант наштадива бросил вестовому связанную курицу, оттянул назад донце офицерской фуражки, поправил на ней ремешок и стал стряхивать перья, приставшие к синим, с белым кантиком земгусарским брюкам.

— Молоко у нас не стреляное, покупное, — отрезала Маруся.

Кнафт выскочил, приказав на ходу вестовому:

— Живей потроши курицу, Аркадий Николаевич вот-вот придут.

Вечером, во время ужина, Дындик, уплетая за обе щеки, нахваливал хозяйку:

— Маруся-касатик, где ты все эти науки произошла, неужто у Наваля? Это же не кисель, Маруся, а настоящий крем-брюле, поль-де-кок, аре-маре.

— Эх, Петя! Вымотала меня работа шишельницы, а еще была большая семья. Кормила своих сестер, братишек.

Поужинав, Дындик встал, вынул из кармана ножик, подошел к тяжелой бархатной портьере:

— Вот будут фартовые онучи-портянки.

— Петро, — рассердилась Маруся, — если хочешь жить с нами в ладу, брось эти барахольные штучки. Не забудь — ты политком эскадрона…

— Пожалела буржуйское добро. Это же мелочь, копейка. И не для себя вовсе стараюсь. У меня один боец носит сапоги на голу ногу.

— Дело не в мелочи и не в стоимости, — строго сказал Булат. — Мы не банда. Срежет занавеску Дындик, а слава пойдет о всей Красной Армии.

В соседней комнате вновь назначенный начальник штаба дивизии Парусов обедал вместе с Кнафтом и новым командиром штабного эскадрона Ракитой-Ракитянским, так и не избежавшим призыва в армию.

— Премного вам благодарен, Аркадий Николаевич, — начал беседу Ракитянский. — Все-таки здесь, возле вас, как-то лучше, спокойнее. Есть с кем посоветоваться, э, поговорить…

— Да, — ответил наштадив, поглаживая пышные, тронутые первой сединой русые усы. — Начальник дивизии долго не соглашался, хотел поставить на эскадрон этого самого, что с нами прибыл… полупехотного прапорщика.

— Ромашку? Понятно, хорошо иметь во главе штабного эскадрона не безграмотного солдата, вроде моего предшественника, чумазого Сливы, и не природного золотопогонника, — засмеялся бывший гусар, — а военспеца, если не большевика, то хотя бы левого эсера. Извольте только, милостивые государи, вникнуть в суть этого магического слова — пра-пор-щик! А вспомним с вами, друзья, старинную армейскую мудрость: какая разница между фельдфебелем и прапором? Фельдфебель выколачивает из молодого солдата домашнюю дурь, а прапорщик вколачивает в него казарменную мудрость… Ха-ха-ха!

— Насилу уломал. Помогло письмо Истомина.

— Какого Истомина? Полковника генерального штаба?

— Так точно, бывшего генштабиста. Сейчас он работает в штабе Тринадцатой армии.

— Ну, раз так, тогда, э, армейскому штаб-ротмистру Раките-Ракитянскому можно командовать красным эскадроном. А часть неплохая. Сегодня делал выводку. Такие кони у нас в полку были лишь в начале германской войны. Кони как львы, Аркадий Николаевич.

— А люди? — спросил Парусов.

— Люди как звери… — шепотом процедил командир штабного эскадрона. — Так и кажется — к стенке поставят.

— В этом эскадроне, если позволено будет сказать, настоящие головорезы, — обсасывая куриную косточку, добавил адъютант, давно ожидавший подходящей минуты, чтобы включиться в разговор старших командиров.

Вначале, когда его призвали в Красную Армию, Кнафт долго ходил сам не свой, чувствуя себя посторонним в чуждой ему среде. Но вскоре воспрянул духом, — его определили адъютантом к наштадиву. Все же он был для своей должности достаточно грамотен и внешне подтянут. А сейчас, общаясь с бывшими гусарами, которые при царизме гнушались бы подать ему руку, Карлуша вовсе стал ходить козырем.

Правда, он морщился при мысли о том, что неотесанный грузчик из конторы его отца Дындик пользуется одинаковыми правами с бывшим штаб-ротмистром, но он утешал свою мещанскую спесь тем, что и для него недоступное стало доступным.

Нет, рассуждал бывший земгусар, революция не такая уж плохая штука, если он, Карлуша Кнафт, может сидеть за одним столом с такими людьми, как Парусов, Ракита-Ракитянский.

В комнату, фыркая и виляя хвостом, вбежала собака. Мокрую, слюнявую морду положила на стол.

— Что, наши соседи не соизволили тебя накормить? — адъютант бросил собаке обглоданное крылышко.

— Да, соседи! — покачал головой Ракита-Ракитянский. — Вот я не пойму одного. У нас, э, знания, опыт, навыки, у нас были блестящие таланты, умы — Корнилов, Каледин, Алексеев. У нас битва на Куликовском поле, Полтава, Берлин, Париж, Плевна, Измаил.

— Добавьте, — иронически усмехнулся Парусов. — Севастополь, Цусима, Мукден, Карпаты, Лодзь…

— Возьмем вас, Аркадий Николаевич. Вы окончили императорское Николаевское кавалерийское училище, командовали эскадроном, долго служили бок о бок с генералом Штольцем, вы блестящий тактик, имеете опыт, знания. А кто здесь верховодит? Полуграмотная работница, грубый моряк, юнец Булат — говорят, какой-то столяришка, да начдив-боцман, брат знаменитого балтийца Дыбенки, и комиссар дивизии — слесарь Боровой. В нашем старом гусарском эскадроне я бы их в седло — да так, без стремян, быстро вытрусил бы из них полову, да!

— Скажите, Глеб Андреевич, вот в эскадроне вы не заметили, кого больше слушают солдаты, кавалеристы?

— Солдаты подчиняются мне.

— Подчиняются вам, а слушают грубого моряка!

— Да к тому же еще не какого-нибудь, разрешу себе выразиться, а Джека Лондона, — фыркнув в ладонь, вставил свое слово адъютант.

— Это какого еще Джека Лондона? — удивились оба бывших гусара.

Тут Кнафт рассказал старый анекдот о Дындике.

— Да, — продолжал сокрушаться Ракитянский, и не подозревавший, что это ему, Дындику — его политкому, три года тому назад он отвалил пятерку за переноску «Стенвея», проданного институту благородных девиц. — Комиссары суют свой нос во все щели. До всего им дело — этим политическим попам. Раньше армейские батюшки знали — один день в неделю служить молебны и шесть дней хлестать с офицерами жженку. А этот, нынешний клир, сам не пьет и другим не дает. Мало того что с утра до ночи служат молебны, еще ходят за тобой по пятам. Ну, ничего, зато лошадку, э, я себе подобрал — картинка! Стопроцентный араб!

— У них в штабном эскадроне, позвольте мне добавить, одни породистые кони. По пути отступления все помещичьи конюшни обчистили, — откликнулся Кнафт.

— Ясно, помещичьи, — подтвердил Ракитянский. — Не из хлева же Панька Бесштанного выводить полукровок! Кстати, знаете, господа, кто попал ко мне в строй? Тот самый обалдуй, который спас меня от гауптвахты в Киеве. Помните, Аркадий Николаевич, э, презабавную историю с калошами? Мир все-таки тесен. И, представьте, он меня сразу узнал.

— И как обошлась встреча? — спросил Парусов.

— Преоригинально. В первый же день на занятиях «пеше по конному» после моей команды «вольно» выходит он из рядов и прямо ко мне. «С одного боку, — говорит он, — хорошо, што калоши были новые, — я за них выручил на полкварты, а с другого боку — не очень-то: нестоптанными рубцами комендант Медер мне всю физиономию искровенил. Вот за это самое, товарищ эскадронный, с вас, за кровяной урон, мне бы кобыленку по-виднее».

— Что же, расквитались вы с ним? — усмехнулся наштадив.

— Где там! Попробуй я, э, дать кому-нибудь коня! У нас эти вопросы решает «голос народа». Этот бывший выборный командир Слива — он здорово влияет на массу. Правда, замечаю — новый политком начинает прижимать и Сливу. А вначале как будто два медведя забрались в одну берлогу.

— Простите, господа, — вмешался в разговор Кнафт. — А я этого бородача встретил — под ним славная лошадка.

— Он ее получил тут же, как только люди узнали историю с калошами. Они долго смеялись, слушая рассказ Чмеля. Ему дали коня и сказали: «Ну, а эскадронного ты должен простить не за что-нибудь, а за смекалку». Слушал я их разговор, а сам думаю, — ладно, раб божий Глеб, попался ты этому Чмелю в девятнадцатом, а не в семнадцатом году. Лежал бы ты, э, под саблями, как и бедняга фон Штольц.