— С какой это еще Явдохой? — спросил Примаков.

— Вот послухайте сказочку. Ехал это казак Кузьма со своим кумом с ярмарки. И говорит: «Вернусь до хаты и обязательно лусну свою бабу». Кум спрашивает: «А за шо?» Кузьма отвечает: «За то, шо не встренет!» Кум ему: «А если встренет?» — «Тогда за то, шо не откроет ворота». — «А если откроет?» — «Тогда за то, шо не распряжет волов». — «А если распряжет?» — «Тогда за то, шо не подаст вареников». — «А если подаст?» — «Тогда за то, шо не поставит полкварты…» Но вот уже и хутор Кузьмы. Встречает его с улыбкой Явдоха, раскрывает ворота, распрягает волов, ставит на стол высокую макитру с варениками и еще в придачу целую кварту горилки… Кузьма с кумом закусили, выпили, а потом хозяин встал, подошел к Явдохе и все же луснул ее кулачищем по спине. «За шо?» — спросил кум. «А за то, шо сопе…»

Сказка сивобрового вызвала взрыв мощного смеха. А он, даже не улыбнувшись, продолжал:

— Так и со мной… Антон Карбованый один из первых в Червонном козацтве. Поил своего коня в Ворскле, Днепре, Буге, Стрые. Освобождал Харьков и Киев по два раза, ходил в Карпаты, оборонял Москву. Все знают — во время горячего отступления из-под Полтавы до самого Чернигова действовала у нас частица уродов. Вроде тех, что их по резолюции полкового трибунала посекли в Лубнах. Это разные любители шуровать в аптеках, у часовых мастеров. Лихие охотники за денатуркой, кокаином и даже за женскими принадлежностями кисейных гарнитуров. Я не из той артели. А вот за то, шо в Деражне кормил голодного коня мацой, стуканули, за то, шо в Харькове, когда мы заодно с латышами пхнули Денику, пригнал полный воз шоколада, тоже для голодных лошадей нашей сотни, — против шести прошлись, да еще как! И за бандитского коня луснули…

— Ну и бойкий же ты, товаришок! — двинул локтем в бок Карбованого тот, кто ел бублики вместе с дыркой.

— Куда там! — поддержал Полещука казак Вишни и Пулеметы.

— Побольше бы нам таких рубак! — сказал Примаков. — Но есть и такие — чем больше у него плоти, тем меньше у него мужества. Поверьте мне: слишком говорливый — это еще не мудрец, как и слишком молчаливый — это еще не дурак. Не раз мы были свидетелями, когда бойкий вояка лез в кусты перед настоящей опасностью. К нашему Антону слово бойкий никак не подходит. Это из боевых боевой казак. Чего и всем вам от всей души желаю. А что перепадало ему и в будни и в свято, то скажу еще раз: за одного битого двух небитых дают…

При этих словах Карбованый хлестко шмыгнул носом, прикусил нижнюю губу и стал сосредоточенно смотреть на обледенелые окна салон-вагона.

— И еще добавлю, товарищи мои дорогие, — если ты стоишь перед начальством как пришибленный, то от противника прячься загодя…

— Наше козацтво в огне не горит, в воде не тонет, — добавил к словам своего земляка и начальника Пилипенко. — А ты, видать, Антон, еще коренастей стал…

— Шо я вам скажу, товарищ Федя, — ответил казак. — Сердце имеет десять жил. Они рвутся от горьких обид и безделья. Они крепнут от радости и труда… — Затем, озорно взглянув на Примакова, продолжал: — А я, товарищ командир корпуса, из такой породы… В девятьсот пятом все наше село перепороли. Хватали многих подряд. У людей от боязни зуб на зуб не попадал. А мой тато посмехался: «Хочешь избавиться от того поганого страха, держи наготове торбу с сухарями…»

Командир корпуса слушал своего казака и восхищался им. Вот у кого чувство собственного достоинства, при всех обстоятельствах держится на должном уровне. Карбованый, который в огне не горит и в воде не тонет, всегда чувствует себя человеком.

Взволнованный грустными воспоминаниями, казак снова достал свой неказистый инструмент. Поднес его к губам. Чуть прикрыл сверкавшие металлическим блеском глаза, и сразу же вагон заполнила знакомая мелодия старинной песни: «Ой на горі та й женці жнуть…»

— Тогда, помню, — нарушил общую тишину Федя Пилипенко, — пришлось заниматься двумя товарищами. Тобой, Антоне, и Степановым. Это бывший хозяйственник у Потапенко. Приговор по его делу остался в силе…

— А ты, Федя, расскажи о том забавном и досадном случае. Развесели ребят.

Опустились на широкий белый простор тяжелые январские сумерки. В эту пору короткого дня не видно, где кончается земля и где начинается небо. Ледяная броня на окнах наливалась тяжелой синевой. Сгустились тени в дальних углах салона. Никли очертания кудлатых голов. Лишь вспышки цигарок то и дело освещали напряженные, полные любопытства глаза.

— Осудили Степанова за буйство. Был он, надо сказать, человек тихий… А вот случилось. Случилось так, что влюбился он в дочку самого первого проскуровского нэпача. Тот поставлял топливо и шпалы железной дороге. Дело прибыльное, ясно. Будто та девка тоже втюрилась, если верить Степанову. Он всюду колотил языком — «Она в меня влюблена, аж задыхается…». Спустя месяц сыграли и свадьбу. Из казаков никого там не было — жениха из армии уволили. Стал он помогать тестю-подрядчику. А тут пришли осенние конноспортивные соревнования. Явились в Проскуров джигиты Второй Черниговской дивизии. Первые призы хватанул тогда сотник Кривохата. Сразу после скачек вместе с призами он увез в Староконстантинов и молодую жену Степанова. Чем они только приманивают нашего брата, те бедовые примандессы?

— «Пришел, увидел — победил», — рассмеялся своим баритонистым смехом Примаков.

— Ну, — Федя Пилипенко вернулся к истории со Степановым, — с досады кругом обманутый муж ввалился в ресторан, напился с горя и пошел буянить… Весь буфет раскрошил… Свои полгода отсидел, а потом Демичев его пожалел. Несчастная любовь. Вояка он был подходящий, не клонился ни к крепленому вину, ни к крапленым картам, как иные некоторые. Начдив и поставил его сторожем на сахарный завод. В ту пору завод был еще под властью Первой нашей Запорожской дивизии…

— Что такое «Канны», не слышали, товарищи казаки? — спросил Примаков. — Не слышали! «Канны» — это клещи для армии. Но есть «Канны» и для командира. Это такие клещи: одна сторона — неверие солдат, а другая — недоверие начальства. Вот тот Степанов и попал в такие «Канны»…

— Любовь, та доведет… — запустив два пальца за воротник и затем тщательно проверив, нет ли «улова», сказал Улашенко.

— Тоже мне наказание! — вдруг откликнулся молчаливый заготовитель казатинского буфета. — Подумаешь — полгода! Да я бы за такое шкуру с того Степанова спустил. Шутка — разгромить буфет. И за все остальное. Знаю я одного рубаку. Не из первых, но из красных партизан. Высшую награду имеет — «Красное Знамя», а пошел в попы… Отож и говорю — я бы содрал с него всю шкуру… Вот под моей командой работают еще пять заготовителей. Я их держу — во!

А что означало «во», можно было лишь догадаться. Вдобавок к своим грозным словам Шкляр еще потряс кулаком.

— Такому дай рога, всех забодает, — подал голос Вишни и Пулеметы.

В вагоне стало совсем темно. Но тут Пилипенко принес, выклянчив у проводника, зажженный огарок тех толстых железнодорожных свечей, которые чудом сохранились от старого режима.

— Дисциплина — вещь очень нужная! — набивая трубочку махоркой, вполголоса, при скудном освещении в салоне начал Примаков. — Дисциплина нужна в пятитысячном коллективе и в артели из пяти человек. Ясно! Но не та, которая держится на палке и на клыках. Не та, которая захватывает всех щипцами… Нас учит Ленин — сумей повести за собой людей добрым словом и личным примером. Не без того, если кто бьет посуду в ресторане или же самовольно хватает лошадей, тогда…

Тут многозначительно крякнул Улашенко. Все повернули головы в сторону Карбованого.

— Мы караем, — продолжал комкор. — Но мы и против крысиных тигров…

— А что за «крысиные тигры»? — послышалось со всех сторон.

— Это вот что, — затянувшись, ответил Примаков. — Слушайте. В одном немецком городке завелись крысы. Не было от них, как говорят, спасу. Поедали все… Набрасывались даже на людей. Что только не делали, чтоб избавиться от той напасти! Ничего не помогало. Вот тогда один ловкач и предложил вывести крысиного тигра. А как? Поместили в банку двух крыс. На третьи сутки одна из них оказалась съеденной. Спустя два дня бросили в банку еще одну. На вторые сутки вновь осталась одна. Третья крыса не продержалась и дня. Четвертая жила два часа, пятая — не устояла против хищника и десяти минут. Вот тогда того крысиного тигра выпустили в стадо… Передушил он с полсотни своих сородичей, а остальные со страху разбежались кто куда. Вот таких крысиных тигров было немало у наших врагов — у Деникина, Петлюры, Махно…