— А у меня там было первое мое падение…» (Гусев 1927: 106).

В мужском монастыре «среди братии»? С кем же? Ведь с женщиной у него было первое падение в публичном доме!

Гусев предлагает такое разрешение противоречия: «По-видимому, Толстой говорил про одну из слобод, расположенных вблизи монастыря» (Гусев 1954: 168, прим. 50). Но собеседник Толстого говорил о жизни «среди братии». Возможно, все же тут какое-то недоразумение.

В остальном нет ни малейших признаков, что он не то чтобы реализовал когда-либо свою любовь к мужчинам как плотскую, но хотя бы помыслил об этом. Он вообще обычно резко разделял любовь и сексуальное удовлетворение. Сексуальное удовлетворение он получал от женщин, любил — мужчин. Он мечтал о соединении этих чувств, о высокой любви, которую мыслил в браке. В 1856 г., будучи двадцати восьми лет, по совету Дьякова собирался жениться на соседке по имению Валерии Арсеньевой, но вместо церкви уехал к себе в имение.

Тридцати четырех лет женился на 18-летней Софье Берс, хотя сначала ухаживал за ее сравнительно молодой маменькой (своей подругой детства), потом его сватали за старшую из трех дочерей, но средняя, Софья, перехватила жениха (а позже не без основания ревновала к младшей сестре). После первой брачной ночи записал в дневнике: «Не она» (Меняйлов 1998).

Тем не менее в первый месяц пишет родным и друзьям радостные письма: «Я дожил до 34 лет и не знал, что можно так любить и быть так счастливым. <…> Теперь у меня постоянное чувство, как будто я украл незаслуженное, незаконное, не мне назначенное счастье». Но вскоре начинаются семейные сцены, всё больше выявляющие взаимонепонимание и отчужденность. Жена записывает в своем дневнике: «Лева или стар или несчастлив. <…> Если он не ест, не спит и не молчит, он рыскает по хозяйству, ходит, ходит, всё один. А мне скучно, я одна, совсем одна <…> Я — удовлетворение, я — нянька, я — привычная мебель, я женщина» (цит. по: Жданов 1993: 57, 146). Сцены становились всё более истеричными, с криками и битьем посуды (швырял и бил Лев Николаевич). Семейное счастье было, действительно, не ему назначено.

Л. Н. Толстой и В. Г. Чертков. Ясная поляна. 1906 г.

Фотография С. А. Толстой

Между тем, почти ежегодно рождались дети. Только это было в глазах Льва Николаевича оправданием чувственной близости с женой, он всё время подчеркивал, что такая близость для него не самоцель, а только средство (Жданов 1993: 146). Половую близость с женой в браке он вообще рассматривал только как работу по производству детей. Черткову пишет: «Сделай себе потеху даже с женой — и ей и себе скверно» (Жданов 1993: 203). Записи Льва Николаевича в дневнике: «Очень тяжело в семье. <…> За что и почему у меня такое страшное недоразумение с семьей! <…> Хорошо — умереть» Он терзается, ищет, в чем причины его страданий: табак, невоздержание и т. п. «Всё пустяки. Причина одна — отсутствие любимой и любящей жены. <…> Вспомнил: что мне дал брак? Ничего. А страданий бездна» (Жданов 1993: 174, 224).

Горькому он как-то неожиданно сказал: «Человек переживает землетрясения, эпидемии, ужасы болезней и всякие мучения души, но на все времена для него самой мучительной трагедией была, есть и будет трагедия спальни» (Горький 1979: 96). Множество вполне благополучных супругов согласятся с тем, что это очень субъективное суждение.

Наконец, он приходит к отвержению половой близости даже в браке. Всякое половое сношение основано на чувственности, на слепом инстинкте и, по Толстому, унижает человека. Лучше всего — целомудрие, полное воздержание. А что без брака и половых сношений прекратится человеческий род, так ведь конец света всё равно когда-нибудь наступит. Зато какая чистота будет достигнута сейчас! То есть ясно, что самому ему чувственная близость с женой и, видимо, уже со всякой женщиной была при всей необходимости столь тягостна, столь омерзительна, что он готов был согласиться на всеобщее вымирание, только бы не было этой грязи.

Словом, всё — как у Святого Августина. Остается только оставить жену, имение продать и деньги раздать бедным. Как известно, в конце жизни он и это попытается совершить.

В последний год жизни Толстого разыгрался крупный семейный скандал. В присутствии нескольких знакомых Софья Андреевна 3 августа 1910 г. прочитала мужу вслух его собственную дневниковую запись молодых лет — о любви к мужчинам. Она имела в виду показать ему, что его исключительная приязнь к В. Г. Черткову противоестественна, поскольку увязывается в логичную цепь. Результат записан в ее дневнике:

«Хотела объяснить Льву Николаевичу источник моей ревности к Черткову и принесла ему страничку его молодого дневника, 1851 года, в которой он пишет, как он никогда не влюблялся в женщин, а много раз влюблялся в мужчин. Я думала, что он, как П. И. Бирюков, как доктор Маковицкий, поймет мою ревность и успокоит меня, а вместо того он весь побледнел и пришел в такую ярость, каким я его давно не видала. Уходи, убирайся! кричал он. Я говорил, что уеду от тебя, и уеду… Он начал бегать по комнатам, я шла за ним в ужасе и недоумении. Потом, не пустив меня, он заперся на ключ со всех сторон» (Толстая 1978: 167).

Уход Льва Толстого из дома приобретает в этом свете новый оттенок.

Но уже задолго до того, с 1888 г., он пишет свои трагические произведения о низости и мерзости половой страсти — «Дьявола», «Отца Сергия», «Воскресение» и страшную «Крейцерову сонату». «Крейцерова соната» очень автобиографична. Герой, подобно писателю, много старше жены, женился поздно; несмотря на взаимное отчуждение и семейные скандалы, супруги обзавелись детьми; после многих лет брака супруге стал мил один музыкант (близким приятелем Софьи Андреевны стал композитор Танеев). Правда, концовка другая — герой убивает жену, а в реальности Лев Николаевич уходит из Ясной Поляны и умирает на захолустной станции. Но чувства и мысли героя — это чувства и мысли самого Толстого, он этого и не скрывал. Это совершенно ясно из философского «Послесловия» к «Крейцеровой сонате».

О жениховстве герой ее вспоминает:

«Время, пока я был женихом, продолжалось недолго. Без стыда теперь не могу вспомнить это время жениховства. Какая гадость! Ведь подразумевается любовь духовная, а не чувственная. Но если любовь духовная, духовное общение, то словами, разговорами, беседами должно бы выразиться это духовное общение. Ничего же этого не было. Говорить бывало, когда мы останемся одни, ужасно трудно. Какая это была сизифова работа. Только выдумаешь, что сказать, скажешь, опять надо молчать, придумывать. Говорить не о чем было». (Глава Х).

Далее наступил

«хваленый медовый месяц. Ведь название-mo одно какое подлое! <…> Неловко, стыдно, гадко, жалко и, главное, скучно, до невозможности скучно!

<…> Вы говорите естественно! Естественно есть. И есть радостно, легко, приятно и не стыдно с самого начала; здесь же мерзко, и стыдно, и больно. Нет, это неестественно!» (Глава ХI).

О первой ссоре:

«Впечатление этой первой ссоры было ужасно. Я называл это ссорой, но это была не ссора, а это было только обнаружение той пропасти, которая в действительности была между нами. Влюбленность истощилась удовлетворением чувственности, и остались мы друг против друга в нашем действительном отношении друг к другу, то есть два совершенно чуждые друг другу эгоиста, желающие получить как можно больше удовольствия один через другого. <…> Я не понимал, что это холодное и враждебное отношение было нашим нормальным отношением» (Глава XII).

Толстой был крупнее своих фанатичных нотаций и смятенных чувств. Уже через несколько лет он пишет Черткову (15 апр. 1891 г.) о «Крейцеровой сонате»: «Она мне страшно опротивела, всякое воспоминание о ней. Что-нибудь было дурное в мотивах, руководивших мною при писании ее» (Толстой 1992, 87: 83). Что же было там дурного?