Поскольку Дюваль еще приезжал из Парижа, Рудольф спросил Трейси: «Что ты собираешься делать, когда мой бойфренд приедет из Парижа?» — «Исчезнуть», — отвечал Трейси. Но парижанин приехал больной сифилисом. Любовных услад не получилось, и Трейси пришлось присматривать за больным. Нуреев, разумеется, быстро обратил Трейси себе в услужение. «С первого дня — рассказывал Трейси впоследствии, — Рудольф будто проверял меня, прося то заварить и подать ему чай, то сбегать за кока-колой… Он хотел, чтобы друзья по совместительству были ему и слугами, поскольку был слишком скуп, чтобы оплачивать настоящих». Трейси говорил, что когда они встретились, он играл лакея в «Мещанине», и, с горечью добавлял он, я «оставался лакеем последующие тринадцать лет».

Но и Трейси извлек пользу из близости с Нуреевым: он многому научился на репетициях с ним и танцевал в хороших ролях. В 1981 г. приревновав Трейси к красивому венесуэльскому юноше, который подвез Трейси к отелю, Рудольф поставил ему синяк под глазом. Потом приревновал к своему новому увлечению — итальянскому танцовщику. Трейси ушел к графине Джованне Августе. Нуреев снял его с роли Голубой птицы в «Спящей красавице».

Рудолъф на репетиции «Ромео и Джульетты», декабрь 1991 г.

Через восемь месяцев они помирились, но уже только как друзья. Трейси был поселен в нью-йоркской квартире Нуреева как его управляющий и секретарь по связям. Там он прожил последующие десять лет — почти до смерти Нуреева. Незадолго до смерти адвокат Нуреева выселил Трейси и тот подал иск: вложив труд и потеряв здоровье, он требовал возмещения. Вопрос уладили, и Трейси потом работал в Фонде Нуреева.

Потеряв место в Лондоне, Нуреев был приглашен в Париж. После ухода Сержа Лифаря в 1958 г. с поста художественного руководителя балета Гранд-Опера в Париже труппа сменила 8 директоров и пришла в упадок. Требовалось динамичное руководство. В 1983 г. решено было при гласить Нуреева. Он поставил свои условия: он будет в Париже только 6 месяцев в году не подряд — это чтобы избежать французских налогов.

Он приступил к директорству, несмотря на начавшееся странное потение по ночам и участившиеся простуды. Видимо, он понимал, ЧТО это может означать. В том же году обеспокоенный частыми простудами Нуреев посетил врача-венеролога и дерматолога Мишеля Канези. Анализ крови не обнаружил ничего серьезного. Через год рецидивы пневмонии заставили Рудольфа обратиться к врачу снова. Он спросил, не СПИД ли это. В ноябре 1984 г. Канези повел Рудольфа к доктору Розенбауму в больнице Питье-Сальпетриер — единственной, где делали тогда в Париже анализы на СПИД. Анализ дал положительный результат. Да, болен. да, ВИЧ. Инфицированы уже, по крайней мере, четыре года. Но тогда считали, что только каждый десятый из инфицированных заболеет СПИДом. Рудольф посоветовал также Трейси посетить Канези и провериться. Оказалось, что Трейси тоже инфицирован. Частые простуды и потение по ночам показывают, что фактически Нуреев был уже не просто инфицирован — он был болен СПИДом.

В театре новый руководитель обогатил репертуар, перевел ряд молодых из кордебалета в солисты, ввел классы по технике новых для Парижа школ. «В моем теле Петипа, в голове — Бурнонвиль (это учитель Бруна), а в сердце — Баланчин». Он сам занимался у станка в классе для младших. Однако он плохо говорил по-французски и предпочитал английский, когда спешил, и русский, когда ругался. Неоднократно разбивал о пол термосы с чаем и швырял в зеркала пепельницы. Летом 1984 г. костюмеры устроили забастовку, так как он запустил бутылкой в одного из них. Известного преподавателя Мишеля Рено он ударил так, что с того слетел тайно надевавшийся парик, тщательно скрывавший лысину. Тот подал в суд за физические повреждения и моральный ущерб. Нуреев заплатил изрядную сумму, правда, из средств театра.

Кеннет Грев — датский танцовщик

В это время он влюбился в последний раз, побывав в Нью-Йорке. Двадцатилетний Кеннет Грев из кордебалета Америкен балле тиетр, двухметрового роста с вьющимися светлыми волосами и серо-голубыми глазами был похож на молодого Эрика Бруна, да и учился у Бруна в Дании. В четыре часа ночи Кенета разбудил звонок из Парижа. Нуреев приглашал его на звездную роль в своем театре. По приезде Рудольф стал домогаться его. У Грева была девушка, и он считал себя гетеросексуальным, но Рудольф не отставал. «Он продолжал меня убеждать, что мне это понравится, что я на самом деле гей и просто этого не сознаю. Я ответил, что, может быть, осознаю это со временем, но сейчас этого не чувствую. Он сказал, что я глуп». И мотивировал: «Скоро я стану старым пердуном, и у меня уже не будет красивого тела!» Он отказывался понимать, что этот момент уже наступил.

Но Кеннет поселился у Рудольфа в Париже, следуя его приглашению: «Забудь про отель — мне нужно, чтобы ты был рядом двадцать четыре часа в сутки». Кеннет спал от дельно, но днем клал руку на колено Рудольфа, тер ему спину в ванне.

Однако французские актеры отказались выступать с Гревом и объявили забастовку. Нуреев признал свое поражение. Он создал труппу «Нуреев и его друзья», включил в нее Грева и отправился на гастроли в Мексику, потом поехали в Италию, на его собственный остров близ Венеции. Там веселились и дурачились, но однажды Рудольф признался, что страдает смертельной болезнью. «Это рак?» — спросил Грев. «Нет, это особая болезнь», — ответил Рудольф. Ездили вдвоем и в Канаду. Рудольф приводил к себе молодых мужчин-проституток и шутил: «Ты мог бы сэкономить мне кучу денег». Канадские друзья вспоминают, что Грев «играл на привязанности Рудольфа, прикасаясь к нему и вообще ведя себя с ним как любовник». Может быть, все-таки он зашел дальше, чем вспоминал потом?

Ведь в Бостоне за кулисами, застав Кеннета целующим одну балерину, Нуреев сбил его с ног оплеухой. Они стали дико орать друг на друга за декорациями, так что было слышно актерам на сцене. Грев покинул Рудольфа, уехал в Италию и там познакомился с другой балериной, на которой женился. Когда год спустя он захотел приехать к Рудольфу, тот велел не приезжать. «Не хочу снова заваривать эту кашу».

Последний полномасштабный балет создал для Нуреева постановщик Флемминг Флиндт — «Смерть в Венеции» на музыку Баха. «Балет обернулся жуткой метафорой жизненной ситуации самого Нуреева», — пишет Солуэй (Солуэй 2000: 543). Нуреев вполне мог отождествить себя с Ашенбахом, Кеннета — с Тадзио, а СПИД — с холерой. Балет был поставлен в 1991 году — за год с небольшим до смерти Нуреева. Он предвосхищал своей игрой свою смерть.

Используя российскую перестройку и посетив свободно Ленинград- Петербург, где он выступил со старыми коллегами на сцене Кировского театра (все там было скорее актом ностальгии, чем настоящим показом и истинным восхищением), Нуреев вернулся в Париж и оформил свое расставание с директорством в Гранд-опера. Он хотел щегольнуть перед французами и устроиться содиректором в Америкен балле тиэтр, откуда как раз ушел Барышников, но Джейн Херман, сменившая Барышникова, не могла предложить Нурееву никакой должности: Совет не утвердил бы больного и угасающего Нуреева. Разочарованный Нуреев набросился на нее в ресторане с бранью, обозвав ее «жидовской пиздой». Он вообще не жаловал евреев, хотя и имел много друзей среди евреев (от Волькенштейна до Ротшильдов). Балетного критика «Нью-Йорк Таймс» Анну Кисельгоф, не всегда писавшую то, что ему было угодно, называл обычно «жидовской сукой» и обыскивал залы в Америке, чтобы выяснить, не присутствует ли она и нельзя ли ее побить. Впрочем, он презирал русских тоже, напомнив Сизовой (в разговоре о «моих предках» и «твоих предках»), что русские несколько веков были холопами татар. Хотя, он и татарской принадлежностью не дорожил. Увидев себя на экране, был разочарован: думал, что благодаря светлым волосам не так похож на татарина. Да и русские его друзья не отставали: Пушкины звали его «Махмудкой» (хотя и ласково), Удальцова — «грязным татарчонком».