Имя Миклухо-Маклая в России известно всем. Великий путешественник-первоокрыватель, героический исследователь-одиночка, проведший много лет в диких болотистых лесах Новой Гвинеи, среди малоизвестных тогда первобытных туземцев — папуасов. В отличие от западных колонизаторов и миссионеров, он привлекал к себе туземцев не силой оружия, а только добром — лекарскими умениями, распространением материальных благ. Он стал среди них культовым героем-покровителем, память о котором жива в фольклоре папуасов еще и сейчас. Там и в XX веке рассказывали о человеке с Луны Макрае и дарованной им людям свинье с зубами на голове, которую звать «бика» (Носик 1998: 370).

Он — одна из культовых фигур и в российской этнографии. Этнографические и антропологические коллекции, привезенные им из многочисленных путешествий, составляют золотой фонд Кунсткамеры — Музея антропологии и этнографии, и основанный в ней научно-исследовательский Институт этнографии РАН носит имя Миклухо-Маклая. Николай Николаевич состоял в переписке с выдающимися учеными мира — Вирховом, Гексли, Бэром, переписывался с министрами иностранных дел ведущих держав, царь Александр III принимал его лично в Ливадии.

Впрочем, ассигнования, на которые он проводил свои дальние экспедиции, были в основном от Русского географического общества. По крайней мере, поначалу они были далеко не достаточны для путешественника. Царь помогал главным образом средствами доставки — позволял военным кораблям отвозить путешественника и его груз к облюбованным островам в Океании, моряки также обустраивали его поселение. Нехватку денежных средств Миклухо-Маклай покрывал из личных источников — расходовал на науку всё, что получал от матери на проживание. Друзья — особенно князь Александр Мещерский, но также и писатель Иван Сергеевич Тургенев — собирали деньги, хлопотали за него.

В сущности, он является предшественником Малиновского, основателя функционализма. Этот английский ученый, поляк по происхождению, считается изобретателем метода «включенного наблюдения» — исследователь изучает туземцев не наездами и не опросом информантов, а поселяется среди них и живет их жизнью. Только так он может составить себе представление о функционировании всей их социальной структуры как системы. Малиновский поселился на одном из Тробрианских островов и два года (1915–1916) жил среди туземцев. Но Миклухо-Маклай осуществил это же на Новой Гвинее почти на полвека раньше Малиновского! Он писал в голландском журнале: «Единственное средство изучить обычаи этих интересных дикарей — это жить в течение нескольких месяцев с этими первобытными бродячими ордами их жизнью» (Путилов 1985: 71).

Малиновский и Марсель Мосс выявили значение неэкономических функций первобытного обмена. Но и здесь Миклухо-Маклай предвосхитил их наблюдения. Об обмене в деревнях Горенду, Гумбу и Бонгу он писал: «Надо заметить, что в этом обмене нельзя видеть продажу и куплю, а обмен подарками. То, чего у кого много, он дарит, не ожидая непременно вознаграждения. Я уже несколько раз испытывал туземцев в этом отношении, т. е. не давал им ничего в обмен на принесенные ими кокосы, сахарный тростник и пр. Они не требовали ничего за них и уходили, не взяв своих подарков назад» (ММ 1: 97).

Но прежде всего Миклухо-Маклай собирал доказательства равенства человеческих рас и народов, равноценности разных обычаев и культурных норм.

Жизнь его была короткой, стремительной и беспокойной. Лев Толстой, восхищенный ее результатами, написал ему восторженное письмо (от 25 сентября 1886 г.):

«Вы первый, несомненно, опытом доказали, что человек везде человек, то есть доброе общительное существо, в общение с которым можно и должно входить только добром и истиной, а не пушками и водкой. И вы доказали это подвигом истинного мужества». Люди так долго жили насилием, — писал яснополянский старец, — что поверили, будто это нормально. «И вдруг один человек, под предлогом научных исследований (пожалуйста, простите меня за откровенное выражение моего убеждения), является один среди самых страшных диких, вооруженный вместо пуль и штыков одним разумом, и доказывает, что все то безобразное насилие, которым живет наш мир, есть только старый отживший humbug (вздор), от которого давно пора освободиться людям, хотящим жить разумно. Вот это-то меня в вашей деятельности трогает и восхищает, и поэтому я особенно желаю Вас видеть и войти в общение с Вами» (ММ 5: 773–774).

Но увидеться им не довелось. Обменялись фотопортретами. После смерти Миклухо-Маклая Толстой не раз повторял: «Его у нас не оценили. Ах что это был за человек!»

По Толстому, Миклухо-Маклай действовал как гуманист «под предлогом научных исследований»… Их-то Толстой ни в грош не ставил, он презирал естественнонаучные теории и наблюдения, с его точки зрения, ненужные простому мужику, это и было «откровенное выражение» его тогдашних убеждений. С точки зрения Толстого, «научные исследования» были для Маклая лишь предлогом для достижения иных, более человечных и личных целей. Насколько Толстой был близок к истине в оценке мотивов подвижничества Маклая?

Между тем в представлении самого Миклухо-Маклая научные исследования были отнюдь не предлогом для достижения каких-то истинных целей. Научные исследования обладали для него самоценностью, и свои научные задачи он ставил превыше всего в жизни — это для них, по его собственному представлению, он готов был рисковать жизнью, неустанно и самоотверженно трудиться, преодолевать бедствия и болезни. Чтобы внести свою лепту в сокровищницу фактов, из которых извлекается знание научных законов. Он горячо возражал Толстому. Он знал, что его коллекции и наблюдения обладают непреходящей ценностью, что они увековечат его имя и прославят Россию. В конце жизни он чрезвычайно был озабочен тем, чтобы «издание моих трудов осуществилось на русском языке при содействии Русского географического общества». В путешествиях он непрерывно вел аккуратнейшие записи, дневники, делал описания и зарисовки. Тысячи и тысячи их содержатся в его архиве. Он тщательно хранил, упорядочивал и заботливо перевозил их с места на место при каждой перемене обитания, понимая их ценность для науки и для собственной чести.

Но странное дело: перед самой смертью он строжайше наказал своей англоязычной жене Маргарет (он женился в Австралии), чтобы после его смерти все его рукописи и письма, которых она не поймет, т. е. все написанные на русском языке, были немедленно, в ту же ночь, уничтожены. Свои дневниковые записи он часто вел на немецком и английском языках, а на русском он записывал то, что, по его мнению, требовало скрытности, — то, что он хотел сохранить в тайне от слуг и случайных попутчиков. На русском вел дневники в ряде своих путешествий, в которых совершалось нечто тайное. На русском переписывался с русскими друзьями, в частности с ближайшим другом, князем Александром Мещерским, с которым был откровенен.

Жена в точности выполнила его волю. Всю ночь напролет она жгла его рукописи и письма (кое-что удалось спасти его братьям и друзьям — уговорили прекратить аутодафе). В огне погибли целые годы тяжелейшей работы, ушли от биографов пласты интереснейшей жизни, ценнейшие данные обратились в пепел. Ради чего?

Чтобы ответить на этот вопрос, нужно рассмотреть его биографию, прочесть многочисленные жизнеописания, проштудировать его полное собрание сочинений, где опубликованы сохранившиеся письма (ведь его письма друзьям оказались вне достижения жены), просмотреть архивы в Академии наук (ведь сочинения публиковались с изъятиями — «с незначительными сокращениями, касающимися мест, где излагаются интимные подробности жизни Миклухо-Маклая». — ММ 1: 16). Тогда выяснятся некоторые стороны его личности, ускользнувшие от почти всех биографов, хотя именно эти факторы в значительной мере стимулировали его деятельность, придавали ей дух и форму.