Их любовь, для сторонних и непривычных странная не только своей однополостью, но и резкой разницей образованности, социального положения и возраста, любовь платная, тем не менее приносила обоим острые и глубокие переживания. Вот запись от 23 октября 1905 г.: «Вчера я чего-то загрустил и стал плакать, когда уже Гриша был одет уходить, и все хотел его нарумянить, а он не знал, как уйти, и говорил: «Так я уйду?» — «Иди», — отвечал я и плакал, а он не уходил, стоял и твердил: «Так я уйду?»…» (ДК5: 60). А 6 ноября Кузмин записывает:

«Сегодня целый день такой припадок мигрени, какого не было уже года три… У Григория тоже болела голова и вдруг заболела грудь, забилось сердце и он уснул, как в обмороке, хотя не был ни капли пьян. Полуодевшись, я сел в кресло и смотрел на спящего при красноватом свете лампады: совершенной стройности тело, смугло-бледное, еще более нежное от меха одеяла, спокойное лицо с длинными темными ресницами и красневшим ртом; мысль, что это все — твое, страшная головная боль…, теплота комнаты, свет лампад, все напоминало какой-то бред, но ни черты разврата, а что-то первобытное, изысканное, чувственно-простое, тихое и божественное. Потом я, одевшись, не мог стоять и лег, а он ушел и стоял, высокий, в высокой шапке, белый и милый; прощаясь, я почти не сознавал ничего» (ДК5: 66).

Всё же Кузмину этот роман быстро начинал надоедать. Уже 22 августа он записывал: «Когда я в среду на прошлой неделе, приехав на городскую квартиру, узнал, что Гриши с Успенья, когда мы с ним довольно сухо расстались, не было, то я подумал, что это отчасти развязка и мне сделалось легко от этой мысли». Но

«Оказалось, что в среду он был тотчас после меня, ночевал с четверга на пятницу один, весь залеж булок подъел, керосин и свечу пожег и оставил мне письмо, где, право, трогательно было описано, как он приходил несколько раз без меня, ночевал один, приходил под вечер смотреть, не освещено ли у меня окно, уходил на Остров, «поплакав». Конечно, в письмах все выходит трогательнее».

И вот уже Григорий сидит у Кузмина на сундуке «совсем голый на своей красной рубахе» (ДК5: 27).

29 сентября запись: «У моей чашки на столе лежало письмо от Гриши, где он пишет, что приедет в субботу после 2-х …; в конце условный треугольник с надписью «сто раз» (ДК5: 49).

Однако в конце-концов разница уровней начинала сказываться, и 3 октября 1905 г. появляется такая запись:

«Редко я бывал почему-то так противен сам себе, как сегодня утром я не знаю отчего, может быть, похождения с Григорием, не имея никаких препятствий, входя в какой-то обиход, в привычку, делаются очень буржуазными, вроде «постельной гимнастики», как выражался император Домициан. И если и есть в этом остаток поэзии, то очень невысокого полета, какого-то хулигански-содержанского. М<ожет> б<ыть>, я просто встал с левой ноги, м<ожет> б<ыть>, письмо Юши меня настроило на более возвышенный лад, но нужно признаться, что эта авантюра, м<ожет> б<ыть>, одна из самых спокойных, но и из наиболее низменных. Собственно говоря, вполне совпадали интересы и культурность и вкусы только с князем Жоржем» (ДК5; 50–51).

Тем не менее он давал Григорию читать свой Дневник, и 8 января 1906 г., прочтя там о приключении Кузмина с банщиком, Григорий «ссорился и ревновал, и плакал, и бранился, говорил, что я его мучаю загадками и что он сейчас разорвет стихи про Александра Македонского, хотел уходить сейчас, но я, наконец (все время, правда, дразня и подсмеиваясь), обозлился и сказал: «Ну, [парень,] слушай: если ты уйдешь, так надолго уйдешь». Он перестал кобяниться, стал спрашивать, есть ли во мне человечность… (ДК5: 98)».

Есть ли в Кузмине человечность — это серьезный вопрос. Ахматова на него отвечала отрицательно, говорила впоследствии: «Кузмин был человек очень дурной, недоброжелательный, злопамятный». Гумилев как-то обозвал его поэзию «будуарной». Кузмин отозвал свою положительную рецензию на Гумилева и напечатал резко отрицательную. Когда его возлюбленный молодой офицер и поэт Князев, с которым у него произошла ссора, застрелился, Кузмин даже не пошел на его похороны (Богомолов 1996: 31–32). Что уж и говорить о его отношении к платному любовнику Грише Муравьеву, из плебеев.

Такими же были и другие возлюбленные Кузмина в это время — например, Павлик Маслов, длинный курносый вологодский парень, профессиональная проститутка из Таврического сада, знаток галстуков, очень искусный в постели и всегда нуждающийся в деньгах. Это он нашел, что у Кузмина «ебливые глаза». «Как мир мне чужд, как мир мне пуст, Когда не вижу милых уст!» — изливался Кузмин. Павлику посвящены лучшие его любовные стихи. «Шабли во льду, поджаренная булка» — это всё ему.

Но цикл назывался «Любовь этого лета». Дольше она и не продолжалась.

30 сентября 1906 г. Кузмин пренебрежительно отозвался о Павлике Маслове. Сестра Кузмина сказала ему: «Не желала бы я быть твоей симпатией, настолько это кратковременно» (ДК5: 231). Кузмин и сам сознавал свое непостоянство. 25 августа 1905 г. он отмечает, что племянник Сережа показал ему его прощальное письмо к Алеше Бехли, и по этому поводу Кузмин восклицает: «как это было давно! Люблю ли я его еще? Если бы я его встретил, рад ли был бы я? Может быть. Но все это как сон» (ДК5: 30). А 30-го добавляет:

«Милые прошлые глаза, сколько вас любимых, то обладаемых, то только желанных, — и карие глаза Столицы, князя Жоржа и Луиджино, и серые добела, невинные и развратные глаза Кондратьева, и мутно-голубые, трусливые и сантиментальные глаза Болеслава, и зеленоватые глаза Алеши и опять серые глаза Григория Муравьева, а какие глаза у того немчика, у Володьки с вокзала? Не помню, не помню» (ДК5: 33).

Кузмин даже пестовал в себе это непостоянство, эту легкость отношений, эту забывчивость. 25 июня 1907 г. он выдает свои устремления: «Мне бы хотелось быть богатым, наглым, утонченным и бессердечным» (ДК5: 374).

Этот образ Кузмина сохранился и в памяти сообщества литераторов. Чуковский (1994: 287) разговаривал с Маршаком «о поэтах символистах, почти все их фамилии начинались на б: Брюсов, Бальмонт, Белый, Бальтрушайтис, Блок.

— Да, да, — сказал он. — А Сологуб даже кончался на б. А Кузмин и сам был б».

Да, он любил недолго. И всё же, пока он любил, он извлекал из этих приключений глубокие чувства, пронзительные впечатления, постигал природу любви и был так переполнен этими волнениями, что ему необходимо было излиться в стихах. Он, как никто, тонко понимал любовь и писал о ней.