Выезжал он из своего дворца в золоченой карете шестеркой лошадей, с лакеями на запятках и стражей впереди и сзади.

Между тем, хотя Меншиков одерживал победы и с исключительной энергией исполнял приказы царя, административных и военных дарований ему порой не хватало, а ответственности у него не было. Перед важным сражением со шведами он чертил новую ливрею для лакеев. В Полтаве он упустил Карла после сражения и едва сам не попал в плен к Левенгаупту.

Все время он беззастенчиво воровал у казны в колоссальных масштабах и приумножал свои богатства. На него неоднократно поступали доносы, и порою воровство устанавливал суд. Петр поколачивал его своей дубинкой, но неизменно прощал. Однажды Петр обещал отнять у него все и вернуть его к пирогам. В тот же вечер Алексашка приобрел корзину и появился перед Петром с криком: «Пироги подовые!» Петр рассмеялся и опять простил. За воровство таких масштабов он не прощал никому — князь Гагарин, Сибирский губернатор, был повешен; казнены обер-фискал Нестеров и вице-губернатор Курбатов; вице-канцлер и сенатор Шафиров, глава ведомства иностранных дел, за выгоды, предоставленные брату в ущерб казне, был приговорен к смерти и лишь на эшафоте помилован — смерть заменена ссылкой. А Меншиков процветал.

Почему? Многие современники видели только одно объяснение — Алексашка смолоду был связан с царем любовными отношениями, содомским блудом. К подозрениям, видимо, добавлялись и сведения о подсмотренных фактах: невозможно ведь было полностью утаить такие отношения от простых людей — прислуги, конюхов, собутыльников. Да от них не очень и скрывали. Уже в 1702 году один капитан Преображенского полка в подпитии сказывал про его царское величество, что тот «живет с Меншиковым бляжским образом» (Карлинский 1992). Сохранилось дело о дознании. Капитан был арестован, но лишь выслан в отдаленный батальон, тогда как за менее позорные слова в лучшем случае людей били кнутом на дыбе и вырывали им клещами ноздри или урезали язык. Петр не только в истории со слишком прозорливым капитаном, но и в других случаях подобного срамословия в свой адрес (но только подобного) проявлял странное благодушие. Видимо, это были справедливые обвинения, не клевета, и кара была столь мягкой потому, что царь наказывал этих болтунов лишь за неуместность злословия, а не за ложь.

Если исходить из непреложности этого чувства к Меншикову, то надобно более пристально рассмотреть и другие связи, в которых такая трактовка царской личности была возможна, обратить внимание на признаки, в которых такие склонности царя могли бы проявиться. Трудно ожидать, чтобы эти склонности проявлялись открыто, но если иметь в виду, что их наличие ожидаемо, то некоторые вещи, которые в ином контексте и порознь не имели бы значения, приобретают его в этом контексте и в сочетании. Ибо если много странностей совпадают в одной возможной трактовке, то это вряд ли случайно и такая трактовка слишком смахивает на реальность. Можно подумать и о том, как могли подобные склонности у царя возникнуть.

Нет, Петр не был «прегомосексуальным» ребенком. Наоборот, он с самого раннего детства питал пристрастие к оружию, к шумным военным играм и барабанному бою. Но его раннее детство прошло в настоящем женском царстве. Вдобавок к матери, теткам и сестрам, до пяти лет он был окружен няньками и «мамками», а мужчины не имели к нему никакого доступа (Либрович 1991: 56). Всю свою жизнь Петр проявлял ненасытную любознательность, он страстно жаждал все непривычное узнать и изведать. Поэтому в его раннем половом созревании особую роль должно было играть половое любопытство, обычное у каждого ребенка (Клейн 2000: 465–475). А его половое любопытство неминуемо было направлено на мужчин, поскольку женщин он видел в интимной домашней обстановке каждый день. В юности это могло способствовать превращению его контактов с парнями в сексуальное общение, тем более что, подобно многим представителям знати (Клейн 2000: 478–480), в сексуальном общении он чувствовал себя гораздо свободнее с простыми людьми, а из простонародья ему было проще общаться с парнями, чем с девицами.

Процитируем «Гисторию о царе Петре Алексеевиче», написанную по живым воспоминаниям его дипломатом князем Б. И Куракиным. Вот как Куракин описывает времяпровождение недавно женившегося молодого царя: «Многие из ребят молодых, народу простого, пришли в милость к его величеству, а особливо Буженинов, сын одного служки Новодевичьего монастыря, также и Лукин, сын одного подьячего новгородского, и многие другие, которые кругом его величества были денно и ночно. И от того времени простого народу во все комнатные службы вошли, а знатные персоны отдалены. И помянутому Буженинову был дом сделан при съезжей Преображенского полку, на котором доме его величество стал ночевать и тем первое разлучение с царицею Евдокиею началось быть. Токмо в день приезжал к матери во дворец, и временем обедовал во дворце, а временем на том дворе Бужениного» (Куракин 1993: 77–78).

Павел Иванович Ягужинский

Таким образом, первую разлуку Евдокии с молодым царственным супругом вызвала не Анна Монс, как принято везде трактовать, — разлучником был русский сержант Моисей Буженинов. Это у него ночевал царь-новожен, убегая от постылой молодой.

В этом контексте предшествующее появление Меншикова при нем в качестве особого друга становится понятным. Позже в его денщиках появился Павел Ягужинский, литовец, сын учителя школы органистов, которого канцлер Головин подсунул Петру специально чтобы уменьшить влияние Меншикова.

Ягужинский начал свою карьеру в Москве с чистильщика сапог, причем иногда промышлял и другими занятиями, о которых брауншвейгский резидент в Петровской России Фридрих Христиан Вебер пишет, что «чувство приличия запрещает (ему) распространяться о них» (Weber 1723). Ягужинский быстро стал любимцем царя и через несколько лет был уже генерал-прокурором Сената. Может быть, поэтому злые языки говорили, что в основе успехов — «содомский грех» с царем.

Царь не любил спать один. Дома в отсутствие жены он клал с собой первого попавшегося денщика, и Нартов («повествование» 27) объясняет это боязнью припадков, поскольку у царя была привычка спать, положив обе руки на плечи денщика, то есть в обнимку: «Государь поистине имел иногда в ночное время такие конвульсии в теле, что клал с собою денщика Мурзина, за плеча которого держась, засыпал, что я и сам видел». Конечно, царь мотивировал приближенным это свое пожелание боязнью конвульсий, а чем же еще? (Участник Азовского похода Прокофий Мурзин дослужился до чина полковника.) За городом, когда Петр укладывался на послеобеденный отдых, он приказывал одному из денщиков ложиться на землю и использовал его живот как подушку. Перед тем денщик не должен был есть, так как при бурчании в его животе царь вскакивал и принимался колотить денщика (из сообщений, собранных Штелиным). В 1722 г. саксонскому художнику Данненгауэру было поручено сделать портрет одного из царских денщиков, изобразив его совершенно голым.

Он очень любил целовать мужчин — так денщика Афанасия Татищева зацеловывал до ста раз. В дневнике голштинского камер-юнкера Ф. В. Берхгольца под 1721 годом содержатся сведения о поступлении к царю в денщики юного Василия (Поспелова). Этот денщик, обладая порядочным голосом, был взят из певчих царского хора, а поскольку царь сам любил петь в хоре и всякий праздник стаивал на клиросе вместе с простыми певчими, он приметил среди них Василия, и юноша так приглянулся государю, что тот без него и минуты не мог прожить: по сто раз на дню гладил его по голове, целовал, а важнейших министров своих заставлял дожидаться, пока он наговорится с любимчиком.

«Удивительно, как вообще большие господа могут иметь привязанность к людям всякого рода. Этот человек низкого происхождения, воспитан как все прочие певчие, наружности весьма непривлекательной и вообще, как из всего видно, прост, даже глуп, — и несмотря на то, знатнейшие люди в государстве ухаживают за ним» (Берхголъц 1993: 178–179).