В дневнике отмечает 3 мая 1916 г.: «Разговор о марионетках, о войне (я говорил о ней с ненавистью и злобой) и о боге, которого я зло денигрезовал [очернил], конечно его отрицая…» (КАС: 159). В споре с сыном писателя Джойса в 1927 г. уже за рубежом «Я доказывал, что хотя Библия и Евангелие и изумительные книги, но что это легенда и сказка, что Христов и его веяний было много и раньше и потом. Что в жизни человечества он сыграл меньшую роль, чем все думают, потому что и помимо него в человечестве заложено непонятное и таинственное стремление к добру…» (КАС 326). О его антирелигиозных размышлениях у смертного ложа Мифа уже была речь.

Далее, чем поддерживается осуждение гомосексуальности на государственном уровне? Разумеется, консервативной властью. И Сомов, несмотря на свое аристократическое происхождение и свою социальную принадлежность к верхним слоям общества, копит злобу на царя и его политику, с радостью встречает его падение и гибель режима. Во время первой русской революции речи этого аполитичного индивидуалиста почти большевистские. Шуре Бенуа он пишет, что с отцом не может разговаривать о текущей политике: он «слишком человек другого времени и оппортунист».

«Газеты вялы и ничего истинно интересного и закулисного не сообщают. Наша знаменитая конституция наглый и дерзкий обман, это ясно: в ней, кажется, нет даже крупицы зерна, из которого могло бы вырасти освобождение. Надо надеяться, что правители наши сами заблудятся в устроенных ими дебрях и сломят себе шеи» (КАС: 87).

В 1915 г. в его видениях рисуется сюжет картины: на фоне громадной толпы опрокинутый, расколовшийся на части трон. В 1916 г. он наотрез отказался писать портреты императрицы и царевича. В конце года пришла весть об убийстве Распутина, потом опровержение — Сомов замечает: «Распутина не убили. Жаль» (КАС: 168). Потом все-таки оказалось: убит. В ноябре 1917 г. Константин Андреевич со злорадством описывает в дневнике посещение Зимнего дворца, где большевики, «симпатичные и вежливые», показывали пришедшим художникам «ватер-клозет Николая II с неприличными картинками» (КАС: 184). В 1923 г., незадолго до отъезда, «видел письма жены Николая II-го. Вечером прочел их 10. Глупая, экзальтированная, жалкая женщина. Писаны они на плохом английском языке некультурной женщины» (КАС: 217). Это уже после известия о зверском убийстве царской семьи! — никакого сожаления. Теперь ясно, почему он так мирно принял Советскую власть.

Как видим, гомосексуальность сказалась не только на творчестве художника, но и на других аспектах его личности. Гомосексуальность обычно считают основой аполитичности и асоциальности характера, причиной эскапизма и ухода в тень. В Сомове мы видим любопытный пример человека, которого, похоже, именно гомосексуальность обратила к политическому радикализму мышления, к идейному родству с крайними революционерами, хотя это и уживалось в нем с полной аполитичностью поступков, с безусловной преданностью идеям чистого искусства, искусства для искусства, с принципиальным уходом в галантный и нереальный мир красоты. Нет, право, он парадоксален, этот офранцуженный русофил, консервативный радикал, женолюбивый мизогин, чопорный и скурильный Сомов.

Дягилев и Нижинский сцеплены, как парные слова в ассоциативном психологическом тесте: стоит только назвать имя «Дягилев», и тотчас следует отклик: «Нижинский». Все знают, что Нижинский был любовью Дягилева и что Дягилев помог ему стать первым танцовщиком мира — тем и славен. Между тем Нижинский был только одним из балетных артистов, вывезенных Дягилевым из Петербурга в Париж, правда лучшим, а артисты были не единственным компонентом расцвета Русского балета, стимулированного Дягилевым. Были и композиторы, открытые и мобилизованные им для писания балетов, — Стравинский, Равель, Дебюсси, Прокофьев, Рихард Штраус. Были художники, делавшие декорации, костюмы и афиши, — Бенуа, Бакст, Пикассо, Кокто — все громкие имена. Да и не только балет был материалом спектаклей, но и опера — из оперных артистов был впервые представлен миру Шаляпин. Да и не только многочисленные спектакли, и не только Русские сезоны в Париже, Лондоне, Риме, Нью-Йорке и других столицах мира были созданием Дягилева, но и выставки, и журнал «Мир Искусства» с его новой концепцией «искусства для искусства». Так что слава Дягилева не одним Нижинским держится.

Не был Нижинский и единственным любовником в жизни Дягилева. Самым прославленным — да, был. Но не был он ни самым юным, ни самым взрослым, ни самым красивым из них, ни самым умным. Не была влюбленность в него ни первой у Дягилева, ни последней, ни самой продолжительной, ни самой счастливой.

В соответствии с задачами книги нас здесь будет интересовать как раз не столько диапазон организаторской деятельности Дягилева, сколько диапазон его любви. Потому что Дягилев был в истории русской культуры довольно редкой фигурой сугубого гомосексуала. О Пушкине, Лермонтове, Льве Толстом, Миклухо-Маклае, Константине Романове (К. Р.), Есенине, Нижинском можно говорить как о гетеросексуалах с некоторыми проявлениями гомосексуальности либо как о бисексуалах. Дягилев же, подобно Чайковскому или Кузмину, совершенно не воспринимал женщин в сексуальном плане, а ввиду его исконной любви к музыке, жить ему приходилось в мире искусства с особым культом любви к женщине, с обожанием женского тела, женской красоты, женственности — в ариях, скульптуре, картинах, поэзии, рекламе. Он создавал себе отдельную нишу в этом мире, строя новые формы искусства — с упором на мужские роли: опера с битвами и политикой («Князь Игорь», «Иван Грозный», «Борис Годунов»), балет с мужскими танцами и танцовщиками в главных ролях («Нарцисс», «Послеполуденный отдых фавна», «Петрушка», «Иосиф и Потифар»).

Дягилев — натура активная и общительная, прирожденный лидер — жаждал публичности, славы. А в пуританском мире, только что вышедшем из викторианского времени, невозможно было жить семейной жизнью со своим избранником на виду. Жить с кем угодно можно было только в номерах, в отеле. И Дягилев, собиравший коллекцию предметов искусства и обустраивавший свой дом, избрал амплуа, которое мотивировало постоянную жизнь в отелях — «Гранд-отель» в Париже и «Савой» в Лондоне, а на отдыхе «Отель де Бэн» в Венеции заменили ему дом.

Он был явным однолюбом — жаждал привязанности, верности, постоянства, но, поклоняясь юности, был обречен на отмирание своей любви по мере взросления избранника, а любя сугубо мужские качества, обрекал себя на связь с юношами, тяготеющими к женщине и готовыми уйти от него — даже раньше, чем он от них. У Синей Бороды было восемь жен, которых он убивал, когда любовь уходила. У Дягилева было семь возлюбленных — один за другим, — которым он передавал свои знания, воспитывал и поднимал до уровня высокого искусства, а затем они уходили от него к женщинам, женились и, освободившись от зависимости, возвращались к нему работать — или возвращались к нему своей благодарной памятью. Он тяжело переживал уход, болел, почти умирал, но с появлением нового возлюбленного — а они появлялись каким-то чудом всегда, один другого краше — ему удавалось воспрять, и жизнь начиналась сызнова. Каждый раз юноши начинали ее в том же возрасте, даже моложе — 19, 18, 17, 16. Но Дягилев оказывался к каждому началу все старше. Последнему юноше не пришлось уходить. Ушел Дягилев — и насовсем, в мир иной, прожив восемь жизней за 57 лет.

В этом круговороте любви они создавали искусство на века. Он находил для этого средства, оставаясь сам в поношенной обуви (оперируя миллионами, он никогда не имел ни дома, ни автомобиля), дарил своим возлюбленным золотые перстни, дорогие костюмы, знания и целеустремленность, а они приносили ему необходимое для работы вдохновение, молодую энергию и, как ни странно, почтительную любовь.

Каждый из этих циклов имел свои особенности, а все вместе они составили биографию, вошедшую золотыми страницами в историю Серебряного века. Можно много говорить о том, что сексуальные аспекты не главные для характеристики деятеля искусства, что интерес к ним вульгарен и не оправдан ничем серьезным, что Пикассо, Кокто, Малявин. Бакст и другие рисовали портреты Дягилева не потому, что он любил Нижинского, Мясина и Лифаря. Но если бы он их не любил, возможно, что его поддержка их таланта не была бы столь беззаветной, для лидерства в Русских сезонах избраны были бы другие артисты, для спектаклей другие балеты, а быть может, и вообще жизнь в «Савое», «Гранд-отеле» и «Лидо» не показалась бы Дягилеву столь привлекательной. Словом, Серебряный век имел бы другой облик.