В. Нижинский в «Шехеразаде». Рисунок Ж. Кокто

«Дягилев не любил меня, ибо я сочинял один балет. Он не хотел, чтобы я делал вещи, которые ему не по нраву. Я не мог соглашаться с ним во взглядах на искусство. Я ему говорил одно, а он мне говорил другое. Я часто с ним ругался. Я запирался на ключ, ибо наши комнаты были рядом. Я не впускал никого. Я боялся его, ибо я знал, что вся практическая жизнь — в его руках. Я не выходил из комнаты. Дягилев тоже оставался один. Дягилев скучал, ибо все видели нашу ссору. Дягилеву было неприятно видеть лица, спрашивающие, что такое с Нижинским. Дягилев любил показывать, что Нижинский его ученик во всем. Я не хотел показывать, что соглашаюсь с ним, а поэтому часто ругался с ним при всех… Я имел (полонизм. — Л. К.) не больше двадцати одного года. Я был молод, а поэтому ошибался… Я стал притворяться злым» (Чувство 2000: 136–137).

Тут он стал очень наблюдательным в отношении недостатков Дягилева. Приближаясь к своему сорокалетию, Дягилев молодился и красил волосы — Нижинский это подметил, потому что наволочки чернели от краски. Подметил он и два вставных зуба спереди, которые тот трогал и шевелил своим языком, напоминая старуху. Прядь волос, которую Дягилев красил в белый цвет, чтобы отличаться от всех, пожелтела из-за того, что он купил плохую краску — Нижинский и это злорадно подметил. Из фатовства Дягилев вставлял монокль в глаз, говоря, что плохо им видит, — солгал, — злился Нижинский. «Тогда я понял, что он мне наврал. Я почувствовал боль глубокую. Я понял, что Дягилев обманывает меня. Я не верил ему и стал развиваться один, притворяясь, что я его ученик» (Чувство 2000: 143).

Дальше — больше.

«Я его стал ненавидеть открыто и один раз его толкнул на улице в Париже. Я его толкнул, ибо хотел ему показать, что я его не боюсь. Дягилев меня ударил палкой, потому что я хотел уйти от него. Он почувствовал, что я хочу уйти, а поэтому побежал за мною. Я бежал шагом. Я боялся быть замеченным. Я заметил, что люди смотрят. Я почувствовал боль в ноге и толкнул Дягилева. Мой толчок был слабый, ибо я почувствовал не злость на Дягилева, а плач. Я плакал. Дягилев меня ругал. Дягилев скрежетал зубами, а у меня на душе кошки царапали» (Чувство 2000: 143–144).

Неоднократно Нижинский отмечает, что его якобы раздражала дягилевская страсть к мальчикам и что он не разделял этой страсти. Он не думает, что Дягилев заслуживает тюрьмы за это, но, чувствуется, что Нижинский, сознавая себя неподвластным этой страсти, ощущает свое превосходство над Дягилевым. Видимо, эта идея развилась у Нижинского вполне уже после его внезапного брака. Раньше она выглядела бы нелепой, поскольку от этой дягилевской страсти зависело благополучие Нижинского, и он никак тогда против нее не возражал.

Конечно, это уже задним числом Нижинский выдвигает эпизоды разлада на первое место. В реальной жизни первых лет их союза эти эпизоды были нечастыми («однажды толкнул его» — у всех друзей случаются ссоры) и не определяли их быт. Все вокруг отмечали их близость, преисполненную радостей творчества и успехов, наслаждения богатством и славой. Лучшим свидетелем необъективности Дневника в этом вопросе является… Ромола. В ее биографии Нижинского сказано:

«Привязанность Вацлава к Сергею Павловичу становилась все сильнее. Они были полными единомышленниками в вопросах искусства. Вацлав более чем охотно позволял себе быть мягким воском в руках Дягилева. Преданный ученик, он повсюду следовал за учителем до того момента, когда почувствовал, что больше в нем не нуждается, что перерос его (грубая ошибка обоих — его и Ромолы. — Л. К.). Он безоговорочно принимал его убеждения, его стиль жизни, полностью подпав под его влияние. Дягилев в свою очередь лелеял и баловал Вацлава, как мог, всемерно стараясь привязать к себе. Страстная любовь Дягилева к Нижинскому как к другу превосходила даже его безграничное восхищение им как танцовщиком. Они были неразлучны. Моменты раздражения и скуки, встречающиеся в подобных отношениях, никогда не наступали у них, поскольку оба были поглощены общей работой (как видим, не совсем так. — Л. К.).

В сущности от Вацлава и не требовалось самопожертвования, чтобы сделаться любовником Сергея Павловича (снова передержка: он был им с самого начала. — Л. К.)… Интимные отношения с Дягилевым являлись просто доказательством его преданности и восхищения Сергеем Павловичем, выраженные тем способом, который доставлял Дягилеву наибольшую радость. В ранние годы их дружбы Нижинский был убежден, что взгляды Сергея Павловича на любовь единственно верные» (Нижинская Р. 1996: 48, 65).

Но описанные в Дневнике эпизоды — это были ростки разлада, которые могут объяснить, почему Нижинский так легко поддался искушению порвать свою зависимость от Дягилева.

В 1913 г. Дягилев заключил очень выгодный контракт на поездку труппы в Южную Америку, но сам с ними на корабле не отправился: он панически боялся воды. Зато с труппой отправилась Ромола фон Пульски. Это была дочь венгерского аристократа польского происхождения. Ее прадед служил у Кошута, дядя был министром иностранных дел Австро-Венгрии (во время войны!), отец был крестником Гарибальди и основал Национальную галерею Венгрии, но из-за финансовых неурядиц застрелился. Мать ее Эмилия Маркуш считалась первой драматической актрисой Венгрии.

Побывав на спектакле с участием Нижинского в Будапеште в 1910 г… Ромола сразу же влюбилась в него и решила во что бы то ни стало женить его на себе. Она отправилась к Дягилеву и упросила его взять ее в ученицы в балетную студию. Поскольку она была аристократкой и дочерью самой знаменитой актрисы Венгрии, Дягилев согласился. Оказавшись в труппе. Ромола выходила из себя, стараясь обратить на себя внимание Нижинского, но тщетно. Она мчалась обедать туда же, где обедали Дягилев с Нижинским, вертелась перед ними, заговаривала с Нижинским, но он не понимал по-французски, а она не знала ни слова ни по-русски, ни по-польски.

Еще одна балерина, маленькая Мириам (Мими) Рамберг, тоже была влюблена в Нижинского, и приставленный к нему слуга Дягилева Василий Зуйков считал ее опасной. Как вспоминает Рамберг, «мы не могли репетировать и 20 минут без того, чтобы Василий не заходил со словами: «Вацлав Фомич, вы бы лучше открыли окошко. Очень душно здесь, это нехорошо для вас»… Но полчаса спустя он заходил снова и говорил: «Вацлав Фомич, знаете, я думаю, сейчас сквозняки, лучше бы вам закрыть окно». Он явно шпионил за нами, хотя шпионить было незачем, потому что как на женщину Нижинский не обращал на меня ни малейшего внимания… (Buckle 1979: 246). А Ромолу в расчет не принимали.

Когда труппа отправилась без Дягилева в Америку, Ромола решила, что ее час настал.

На палубе Нижинский не обращал на нее внимания и первым не здоровался. Он просто не узнавал ее. Барон Гинцбург (в английском фамилия читается как Гинзбург), российский еврей, банкир, помогавший Дягилеву деньгами, устроил бал-карнавал, и только Ромола и Нижинский оказались на балу без специальных костюмов. Нижинский это отметил. Когда ему в очередной раз представили Ромолу, он поинтересовался, что у нее за колечко. В это время он разговаривал с одной актрисой-полькой по-польски, и та перевела его вопрос. Ромола ответила, что это талисман из Египта, который мать дала ей на счастье. Нижинский по-польски сказал: «Так, przyniesie Pani szczȩście, napewnie» («Наверное, оно принесет Вам счастье»). На шестнадцатый день путешествия к ней подошел Гинцбург и сказал: «Ромола Карловна, поскольку Нижинский не может говорить с Вами сам, он просил меня узнать, согласны ли Вы выйти за него замуж». Ромола приняла это за злую шутку, расплакалась и убежала. Появился Нижинский и сказал на ломаном французском языке: «Mademoiselle, voulez vous — vous et mois?» («Мадемуазель, хотите — Вы и я?»). Она ответила: «Да, да, да!» По прибытии в Рио-де-Жанейро поехали с той самой полькой за обручальными кольцами.