Обычно это стихотворение трактуется как злая эпиграмма. Нет, тут иное. Поэт мстительно рисует приятелю перспективу старения, когда нынешние успехи у мужчин обернутся полной противоположностью. Вот сейчас ты многих покоряешь и дразнишь, а тогда захочешь этой любви, ан никто и не взглянет. Создается впечатление, что поэт добивался благосклонности и получил афронт. Поэтому обвиняет барона в продажности (стоимость — червонец за ночь).

Ну, может создаться впечатление о Петре Тизенгаузене, что это вертлявый кокетливый и манерный мальчик, общая подстилка, а связь Лермонтова с ним случайна. Как бы не так! Это был непременный участник лермонтовского «Нумидийского эскадрона». В. В Боборыкин описывает свою стычку с этим эскадроном, и на фланге был «великан кавалергард Тизенгаузен». То есть молодец под стать Монго и Мартынову. В 1838 году он не только служил с Лермонтовым в Гродненском гусарском полку в Петербурге, но и входил в лермонтовский «кружок шестнадцати». Это был друг надолго. И притом друг устойчиво гомосексуальный — он через 6 лет будет изгнан из Гродненского полка за скандал: его застанут с А. Новосильцевым в недвусмысленной ситуации на квартире у князя Волконского, командира Павловского полка.

Менее вероятно (хотя и возможно) другое толкование: поэт беспокоится за приятеля и грозит ему общей судьбой пассивных гомосексуалов: привыкнув к этой любви, они затем будут в ней нуждаться, а привле кательность иссякнет вместе с юностью (тогда как обычный мужчина долго может иметь успех у женщин). При таком толковании поэт предстает чуждым этой страсти, хотя и хорошо ее знающим.

Но в других его юношеских стихах (Лермонтов 1931а, 1931 г) мы находим излияния, свидетельствующие если не о гомосексуальной тяге, то, по меньшей мере, об очень чувственной дружбе.

К Д…: (вероятно, это Дима Дурнов, друг Лермонтова по пансиону, которого поэт называл «первым и последним»).

Или «Посвящение NN» (Сабурову):

Миша Сабуров — однокашник по университетскому пансиону, друг, с которым поэт вместе отправился в Петербург и вместе поступил в школу подпрапорщиков. При пении скабрезных песен Мишель Сабуров всегда был аккомпаниатором, знал всего Беранже. К другому стихотворению авторская приписка: «К Сабурову (как он не понимал моего пылкого сердца?)» (Лермонтов 1931: 754, прим. 83). «Этот человек имеет женский характер», — отмечал о нем позже. «Нежно-постоянная дружба», «слияние чувствами», «жар души», ревность к «ложному другу», готовность «лететь к гибели», отстраненность от дев, ожидание, что друг поймет «пылкое сердце» — на фоне детального знания гомосексуальных утех такие страстные излияния стирают грань между пылкой дружбой, дружбой-любовью и гомосексуальными чувствами.

Таким Лермонтов предстает по воспоминаниям современников и по своим запретным стихотворениям.

Влияние Байрона на него было огромным, может быть, не столько в реальности, сколько в осознании Лермонтова. Горделивый и скрытный, он кропотливо собирал свои сходства с Байроном. Он тщательно прослеживал свою родословную к английскому поэту Лерме. Подобно Байрону, он был очень автобиографичен в своем творчестве. У обоих поэтов опекавшие их женщины (у Байрона мать, у Лермонтова бабушка) были богаты, а отцы гораздо беднее. Оба поэта были баловнями. У Байрона в детстве одна нога была искалечена, он всю жизнь прихрамывал, и его называли «уродом». Подобно Байрону, Лермонтов пытался компенсировать свои физические недостатки упражнениями в езде, бойцовских схватках и т. п.

«Когда я начал марать стихи в 1828 (в пансионе), я как бы по инстинкту переписывал и перебирал их, они еще теперь у меня. Ныне я прочел в жизни Байрона, что он делал то же, — это сходство меня поразило!» И дальше: «Еще сходство в жизни моей с лордом Байроном. Его матери в Шотландии предсказала старуха, что он будет великий человек и будет два раза женат; про меня на Кавказе предсказала то же самое (повивальная) старуха моей бабушке. Дай Бог, чтоб и надо мной сбылось; хотя б я был так же несчастлив, как Байрон» (ГиК 1998: 388).

Неизвестно, дошли ли до Лермонтова слухи о том, что Байрон любил юношей и что «греческая любовь» была не последним мотивом его бегства в Грецию; находил ли Лермонтов какие-то схождения между собой и Байроном и в этом плане.

Не все современники оценили масштаб личности Лермонтова. Плетнев, скажем: «Придет время, и о Лермонтове забудут, как забыли о Полежаеве». Арнольда: «в сущности он был препустой малый, плохой офицер и поэт неважный».

Между тем по дороге к месту дуэли Лермонтов рассказывал своему секунданту и другу Глебову о своих планах. «Я выработал уже план, — говорил он, — двух романов: одного из времен смертельного боя двух великих наций, с завязкою в Петербурге, действиями в сердце России и под Парижем и развязкой в Вене, и другого — из Кавказской жизни, с Тифлисом при Ермолове, его диктатурой и кровавым усмирением Кавказа…» (Мартьянов 1893: 93–94). Таким образом, он планировал «Войну и мир» и «Хаджи Мурата».

Вряд ли Толстой обратил внимание на эту публикацию и помнил эти слова, когда устанавливал свое место в истории культуры рядом с ним: «Лермонтов и я — не литераторы» (цит. по Найдич 1994: 4). Тут есть резон: обе личности стали властителями дум. И уж явно Толстой не видел сходства еще в одном аспекте — в том, что оба могут быть упомянуты как люди с необычным проявлением своих чувств в любви.

Для нас всех, воспитанных на многих лермонтовских стихах, ставших народной классикой, он несомненный поэтический гений. Это перевешивает и пересиливает реалии жизни. Пусть мы знаем, каким он был в жизни, но когда в памяти звучат его дивные строки -

— перед нами всплывает не колченогий горбун с большой головой и злым взглядом, а чудный романтический юноша с тонкими усиками и печальными глазами. Возможно, таким его видели и те светские красавицы, которых он сводил с ума. И те товарищи-красавцы, к которым он тянулся своим пылким сердцем, предлагая «нежно-постоянную дружбу» и «жар души».

Для биографа, который занимается выдающимися личностями с гомосексуальными склонностями, Пржевальский представляет собой интереснейший казус. Никаких прямых свидетельств его гомосексуальности нет. Нет ни одного признания в его многочисленных бумагах — дневниках, статьях, письмах. Он был очень осторожен и молчалив. Молчаливее только его медный памятник у Адмиралтейства. Ни единого обвинения, высказанного в адрес Пржевальского по судебной или церковной линии. Ни малейших подозрений в воспоминаниях его друзей и учеников, даже в отзывах врагов. Словом, молчание полное. Современники ничего не говорят о его гомосексуальности и, видимо, уже не скажут.