«Такого царственного холла в зелени тропических растений я еще никогда не видел, — вспоминает он, — … И вдруг: прямо к нам идет небольшая группа. Впереди крупный, плотный человек — он мне показался колоссом — в шубе, с тростью и в мягкой шляпе. Большая голова, румяное, слегка одутловатое лицо, живые блестящие глаза, полные грусти и мягкости — бесконечной доброты и ласки, «петровские» усики, седая прядь в черных волосах… Он подсел к нам и заговорил, обволакивая, подчиняя, завораживая какой-то мягкой лучистостью. Она исходила от него самого и от его темных молодых глаз» (Лифарь 1994: 6–7).

Дягилев экзаменовал их и разочаровался, распекал Нижинскую: «Броня, вы обманули меня!.. Ведь это же полные неучи!» До нового Нижинского явно было еще далеко.

Живой, привлекательный, но не слишком интеллигентный, Лифарь был, по его собственному признанию, безразличен к сексу, не испытывал влечения ни к женщинам, ни к мужчинам, хотя вызывал желание у тех и других. Он помирал от желания понравиться Дягилеву Как-то на репетиции Лифарь сбегал и по собственному почину купил уставшему Дягилеву пару сэндвичей и бутылку пива. Поставил перед ним, покраснел и убежал. Дягилев был очень тронут. Со своей стороны, Дягилев, как он потом признавался Лифарю, велел своему слуге Василию пристально следить за каждым шагом юноши.

Антон Долин. 1924 г.

Со временем Лифарем стало овладевать «какое-то странное тревожное чувство, что-то во мне (может быть, то, что его монокль и взгляд постоянно останавливаются на мне) говорит, что Дягилев ищет встречи со мной, хочет со мной говорить, а я боюсь этого разговора, хочу отдалить его» (Лифарь 1994: 23). Как-то Дягилев спросил:

«Почему вы так боитесь меня и бегаете от меня?. Вы меня интересуете давно; мне кажется, что вы не похожи на других мальчиков, — вы талантливее их, и любознательнее, а между тем ведете такую же, как и они, серую, бесцветную, пустую, неинтересную жизнь. Я хочу помочь вашему развитию, хочу помочь вам развить ваш талант, но вы этого не пони маете и бегаете от меня, как от страшного зверя… Ну, и чорт с вами…» (Там же, 24).

Тогда-то, в ноябре 1923 г., Дягилев поехал в Париж и привез новый объект внимания. Из числа молодых артистов, привлеченных дягилевским другом Жаном Лифарь в балете «Зефир и Флора». Кокто (тоже гомосексуальным), один, из школы Астафьевой, оказался весьма перспективным — юный английский атлет Пэтрик Хили-Кэй. Он и был привезен на проверку в Париж, и Дягилев, глядя на него в автомобиле, был поражен его красивыми глазами и сильными руками. Дягилев немного говорил по-английски и загорелся сделать из этого атлета балетного артиста и друга. Он решил сразу взять его в солисты — без прохождения кордебалета. В ноябре повез его из Лондона в Париж. Тотчас же купил ему одежду, пригласил к обеду. Вечером юноше вручили билет в Монте-Карло. Дягилев был уже в поезде, а Борис Кохно на время оставлен в Париже, чтобы не мешал. Через четверть часа в купе Пэтрика оказался дягилевский багаж, а сам Пэтрик — в дягилевском купе с двойными койками. Принесли роскошный ужин — с мороженым и пирожными. Юноша все понимал: его еще в детстве совратил священник в исповедальне.

Антон Долин. 1924 г.

На балетной сцене Пэтрик появился под русским именем Антон Долин. Дягилев поставил с ним комический балет на спортивную тему, с акробатикой, и балет имел успех (Dolin 1930).

Хотя Лифарь пишет, что по-прежнему избегал встреч с Дягилевым, но он признает, что почему-то оказывался всякий раз там, куда Дягилев приводил Долина и Кохно, чтобы развивать их, — в музеях, на концертах. Дягилев примечал это и ронял ласковые слова..

Лифарь задумался.

«Мне пришли в голову все ходившие в нашей труппе разговоры о необычной интимной жизни Дягилева, о его фаворитах… Неужели и я для Сергея Павловича его будущий фаворит, неужели он и меня готовит для этого? Я так живо представил себе это, что наедине с самим собой, перед самим собой густо покраснел и сейчас же откинул для себя возможность этого. Нет, все, что угодно, только не это — я никогда не стану «фаворитом»! Но что же тогда делать? Я знал, что если буду продолжать встречаться с Дяги левым, то не смогу грубо и резко оттолкнуть его, не смогу ни в чем отказать ему…».

Вот так. Это он уже знал. Решил, что надо уходить из труппы (Лифарь, 1994: 36).

С. Лифарь с С. П. Дягилевым. 1929 г.

В 1924 году Дягилев сказал Лифарю, что хочет его сделать своим основным танцовщиком. «Приходи ко мне в отель Сент-Джеймс, но пока держи нашу беседу в секрете и не упоминай ее никому в труппе». На беседе Лифарь сказал Дягилеву, что хочет покинуть труппу. Дягилев рассвирепел, сбросил все со стола на пол и стал кричать страшным голосом: «Что, что такое вы осмелились сказать, неблагодарный щенок!.. Я вас выписал из России, я вас содержал два года, учил вас, наглого мальчишку… Я уверен, что вы не сами придумали уйти от меня, а вас подговорили, подбили! Говорите, кто из этих девчонок…» и т. д. Но узнав, что юноша собрался в монастырь, заплакал, назвал Лифаря «Алешей Карамазовым», обещал превратить в одного из величайших танцовщиков мира, второго Нижинского.

В результате он решил направить юношу учиться в Турин, к маэстро Чеккетти, который обучал многих его танцовщиков. Назавтра повел к портному, выбрал костюмы, купил ему обувь и соломенную шляпу-канотье. Когда Лифарь появился в этой шляпе, все в труппе восприняли это как знак. Когда он же появился в брюках-гольф, англичанка Соколова прошептала Долину: «Your number’s up, chum» («Твоя песенка спета, приятель»). Долин принял свое грядущее поражение без истерики и позже подружился с Лифарем (Sokolova 1989).

В ночь после последнего спектакля сезона Дягилев пригласил Лифаря на ужин, заказал шампанское, дал ему пачку книг для самообразования (Чехов, Аксаков, Блок, Кузмин, Эренбург, Ремизов, Сологуб, Белый, Есенин, Пушкин) и билет в Турин, а 6 июня в 5 утра прибыл лично отвезти его на вокзал. Через день он отбыл с Долиным в Венецию. Первое письмо от Лифаря ждало его в отеле «Эксцельсиор» на Лидо. Лифарь жаловался на пищу в Турине и на трудности обучения у Чеккетти. Дягилев пишет в ответ.

«Ты должен хорошо питаться. Это дело первейшей важности, нельзя манкировать этим. Пожалуйста, дай мне знать, как ты продвигаешься со своим чтением. Возвращаешь ли книги в Париж, чтобы обменивать их, и получаешь ли русские? Трехчасовые уроки, конечно, очень длинны, но надо брать быка за рога, и время дорого. Я надеюсь, что Чеккетти будет способен прибыть в Монте-Карло этой зимой, но тем временем постарайся взять от него все, что сможешь. …

Здесь, в Венеции, как всегда, все божественно. Нет подобного места на земле как по полноте отдыха, так и потому, что здесь я создаю все мои идеи, которые потом показываются миру».

Между тем Пэтрик нежился на пляже, а Сергей Павлович прерывал чтение Пруста и Радиге, чтобы наблюдать за ним в бинокль — сам он сидел подальше от воды, не раздеваясь. За день до дня рождения Долина Лифарь получил известие, что Дягилев едет в Милан и надо встретить его там. Из поезда вышел помолодевший Дягилев, и они совершили двухдневную поездку по достопримечательностям Италии. В конце лета встретились еще раз, на сей раз Лифарю, приехавшему со всем багажом из Турина, показывали Венецию.

«Дягилев превратился в дожа-венецианца, с гордостью и радостью показывающего свой родной прекрасный город. Мы пробыли в Венеции пять дней — пять прекрасных и значительных дней… Какое-то давившее бремя спадало с меня, и мне казалось, что я нашел в нем то, что так давно искал, нашел какую-то надежную, твердую и верную опору в жизни».