В Дневнике Кузмина уже после написания «Крыльев» есть такой сюжет (запись от 23 декабря 1905 г.):

«Вечером я задумал ехать в баню, просто для стиля, для удовольствия, для чистоты. Звал с собою Сережу, но он, к сожалению, не поехал. Пускавший меня, узнав, что мне нужно банщика, простыню и мыло, медля уходить, спросил: «Может, банщицу хорошенькую потребуется?» — «Нет, нет.» — «А то можно…» — Я не знаю, что мною руководствовало в дальнейшем, т. к. я не был даже возбужден… — «Нет, пошлите банщика». — «Так я вам банщика хорошего пришлю» — говорил тот, смотря как-то в упор. — «Да, пожалуйста, хорошего», — сказал я растерянно, куда-то валясь под гору. — «Может, вам помоложе нужно?» — понизив голос… промолвил говорящий. — «Я еще не знаю», — подумав, отвечал я. — «Слушаюсь».

Когда смелыми и развязными шагами вошел посланный, я видел его только в зеркале. Он был высокий, очень стройный, с черными чуть-чуть усиками, светлыми глазами и почти белокурыми волосами; он, казалось, знал предыд<ущий> разговор, хотя потом и отпирался. Я был в страшно глупом, но не неприятном положении, когда знаешь, что оба знают известную вещь и молчат. Он смотрел на меня в упор, неподвижно, русалочно, не то пьяно, не то безумно, почти страшно, но начал мыть совсем уже недвусмысленно. Он мне не нравился, т<о> е<сть>, нравился вообще, как молодой мужчина, не противный и доступный; моя, он становился слишком близко и вообще вел себя далеко не стесняясь.

После общего приступа и лепета мы стали говорить, как воры: «А как вас звать?» — «Александром…» — «Ничего я не думал, идя сюда». — «Чего это… Да ничего… Бывает, случается мимо идут, да вспомнят…» — «Запаса-то у меня не много…» — «А сколько?». Я сказал. «Не извольте беспокоиться, если больше пожалуете, потом занесете…» — «В долг поверите?» — «Точно так…» — «А если надую?» — «Воля ваша…» Я колебался… Тот настаивал. — «А вы как?» — «[Как] Обыкновенно…»- «В ляжку или в руку?» — «В ляжку…» — «Конечно, в ляжку, чего лучше», — обрадовался парень.

Гриша, милый, красивый, человечный, простой, близкий, Гриша, прости меня! Вот уже правда, что душа моя отсутствовала. Как бездушны были эти незнакомые поцелуи, но, к стыду, не неприятны. Он был похож на Кускова еп beau [красавчика (фр.)] и всё фиксировал меня своими светлыми, пьяноватыми глазами, минутами мне казалось, что он полоумный.

Одевшись, он вышел причесаться и вернулся в [рубашке] серебряном поясе, расчесанный и несколько противный. Он был подобострастен и насилу соглашался садиться пить пиво, благодарил за ласку, за простое обхождение; главный его знакомый — какой-то князь (у них все князья), 34<-х> л<ет>, с Суворов<ского>, с усиками, обычные россказни о покупках родным и т. д. (впоследствии оказалось, то это князь Тенишев. — Л. К). Самому Алекс<андру> 22 г<ода>, в банях 8-й год, очевидно на меня наслали профессионала. Он уверяет, что дежурный ему просто сказал: «мыть», но он был не очередной, остальные спали; что в номера просто ходят редко, что можно узнать по глазам и обхождению. И, поцел<овав> меня на прощание, удивился, что я пожал ему руку. В первый раз покраснев, он сказал: «Благодарствуйте» и пошел меня провожать. Проходя сквозь строй теперь уже вставших банщиков, сопровождаемый Алекс<андром>, я чувствов<ал> себя не совсем ловко, будто все знают, но тем проще и внимательнее смотрел на них….

О, Псков, о, Гриша, вы будто луч спасения, как детство, как рай, как чистота, меня влечете; в Григории есть и родственность, и девственность, как это ни смешно. И чего я сунулся с этим Александром; впрочем, м<ожет> б<ыть>, все к лучшему» (ДК5: 85–86).

Но все следующие дни он не может изгнать из памяти этого молодца, думает о нем, мечтает, пишет стихи и:

М. Кузмин. 1911 г.

С автографом Г. И. Чулкову

«Я не знаю, что со мною делается; не влюблен же я, хотя бы самым первобытным образом, в Александра, — отчего же я возвращ<аюсь> мыслью к нему, и если бы было достаточно денег, сейчас бы поехал туда. Неужели вид, связь тела, для не совсем привычных людей так властна? неужели от прикосновения можно утратить себя?… Это какое-то колдовство» (ДК5: 88).

И вот уже 20 мая 1906 он записывает:

«Я хотел опять пойти по дороге в бани, но не к Александру, а куда-нибудь далеко, где никогда не был, никто меня не знает, грязновато. … Я люблю путь в незнакомые бани, когда не знаешь, кого получишь, какое у него лицо, глаза, тело, как он держится, говорит. Какая-то сладкая ломота во всем теле, и если денег мало и их нужно на что-нибудь, то прибавляется еще какая-то приятная безрассудность, какой-то abandon [непринужденность, небрежность в обращении (фр.).]. Это нельзя назвать авантюрой, и я хотел бы про гулок и быть вдвоем долго, до faire la chose [чтобы заниматься делом (фр.).] (как с Гришей), а еще бы лучше и вместе музыка, и чтения, и беседы, если б это было связано с чувственным возбуждением, если б это было и чувствительно, и легко, и эротично, и без стыда, и без мысли, надолго ли это или нет, это было бы лучше всего» (ДК5: 151).

Позже (Дневник, 11 мая 1911 г.) он говорил о бане: «Какое благодетельное учреждение. Всех принимают, кланяются, дают ласки, и не бардак». Сравнивал ее с гаремом.

Вот та темная стихия, которая скрывалась за тонкой и деликатной тканью «Крыльев». Но, конечно, и любовь гимназистов, студентов, молодых художников и поэтов. Беседы о философии, образы Антиноя, Ганимеда, виды Италии… «Крылья» открыли целый пласт культуры, ждавший своего часа, и вывели Кузмина на свою дорогу. Окрылили его и многих читателей. Гомосексуальные юноши были воодушевлены, писали Кузмину письма, добивались свиданий. Планировалось создание «эротического общества», для чего Кузмин переписывался со студентами и гимназистами. Но при реальном свидании они оказались «один другого уродливее».

Кузмин вполне осознавал свое столкновение с доминирующей моралью. Его отношение к морали было очень близко к афоризмам Уайлда. 15 сентября 1906 г. он отметил в Дневнике: «Пошли к Чичериным, где обедали и читали свои вещи. Читая «Эме», я заметил, что независимо от художественных достоинств и развращающего характера (sic!), все мои писанья имеют смысл, как занятное, легкое, слегка скандальное чтение, amusement [забава]» (ДК5: 222). В 1907 г. опубликовал еще одну повесть — «Картонный домик», тоже о любви между мужчинами. Кузмин даже собирался написать что-то еще более смелое под названием «Красавец Серж» — о приключениях известного ему гомосексуального натурщика Валентина. 15 июня 1907 г. размышляет в Дневнике: «Не начать ли мне «Красавца Сержа», не думая о цензуре?» Назавтра снова: «Составлял план «Красавца Сержа» (ДК5: 371). Это будет вещь не для печати». Но время было уже не то. Не думать о цензуре было уже невозможно. «Красавец Серж» не родился. Но тенденция ясна.

Поэтому, когда Куняев и прочие патриоты-почвенники превозносят православие Кузмина и его религиозные искания, это лицемерие и ханжество. Его искания влекли его отнюдь не к православию, а то к рас кольникам, то к католицизму, то — и больше всего — к греческому язычеству — к Эроту, Приапу и Ганимеду.

В период между двумя революциями сплошным потоком текли стихотворения Кузмина, объединяемые в сборники «Сети», «Осенние озера» и др. Это лирика. В них поэтому любовь к юношам раскрывается более откровенно, чем в «Крыльях», но всё так же романтично, без физиологичности. Это восхищение юношескими чертами, признания в любви, и вся смелость их в том, что это любовь к юношам, высказанная поэтом-мужчиной.

К этому времени Кузмин уже не был поэтом-одиночкой. Его приняли в свою среду поэты и театральные деятели, многие из которых были гомосексуальны. Из них Кузмин раньше всего познакомился с художником Николаем Сапуновым. У них были общие интересы: Сапунов писал Кузмину «об одном красивом юноше», которого «можно эксплуатировать для многого». В 1912 г. во время совместной прогулки на лодке Сапунов утонул. Остался недописанный портрет Кузмина.