Можно ли сделать заключение, что Пушкин продвигался в сторону гомосексуальности и что пуля Дантеса прервала это движение? Случаи позднего обращения к гомосексуальному поведению и перехода мужчин от гетеросексуального быта к гомосексуальному известны. Таким был Оскар Уайлд, таким был Теннесси Уильямс. Но в тех случаях какие-то черточки недостаточной маскулинности были заметны с юного возраста. Здесь этого нет. В тех случаях гетеросексуальный опыт был незначителен и недолог. Иное дело Пушкин. Его сценарий любви давно сложился, был многократно опробован и сформировал в его психике определенные ожидания и критерии любовного наслаждения. Все они связаны с женским образом — ножки, ручки, глазки, зубки. В любви красивый мужчина для Пушкина был реален только как соперник. В самом Содоме его больше привлекала «красота нестрогих дев».

Однако несомненно, что любовный диапазон Пушкина был чрезвычайно широк — любил и молодых и старых, и проституток и гранд-дам, и русских и евреек, цыганок, калмычек. Дальнейшее расширение диапазона на основе застарелого презрения к женщинам выглядит не столь уж поразительным. Вполне очевидно, что в последние годы его короткой жизни в условиях неудачных попыток сватовства, а затем разочарования в браке у Пушкина формировался на обочине его диапазона еще один образ возможного любовного партнера — мужской образ. Формировался в большой зависимости от первого, основного, в уподоблении ему. Это образ юноши, отрока, эфеба — «младости красы женоподобной». Женоподобной не по очертаниям фигуры или по отсутствию мужества, а по нежности, стыдливости, робкой скромности движений, легкости и стройности фигуры.

Скорее всего этот образ так и остался бы на обочине сексуальной жизни Пушкина. Но при всех выпадах против некоторых содомитов, само тайное наличие также и этого идеала — еще больше, чем приязнь к другим содомитам, — поддерживало в Пушкине толерантность и даже уважение к «сократической любви».

С его «бешенством желаний», с его «огнем мятежным» в крови, с его широтой, противоречивостью и переменчивостью, Пушкин и тут не укладывается в свой хрестоматийный канон.

Борис Пастернак так оценил место Лермонтова в русской литературе: «Пушкин возвел дом нашей духовной жизни, здание русс

ого исторического самопознания. Лермонтов был первым его обитателем. В интеллектуальный обиход века Лермонтов ввел глубоко независимую тему личности…. Все творчество Лермонтова живое воплощение личности…» (Пастернак 1958/1965: 632). Пастернак указал на бесспорное влияние Байрона, но отметил, что у Лермонтова это был не столько романтизм, сколько предвосхищение субъективно-биографического реализма по следующего времени. Действительно, насыщенность его стихов и даже прозы сугубо биографическими материалами чрезвычайно высока. Чуть ли не каждый герой и каждый эпизод находят свои прототипы в жизни поэта.

При таких условиях изучение биографии и личности поэта приобретает особую важность. Однако здесь нас ожидают странные констатации. Несмотря на общеизвестность Лермонтова, классика русской литературы, лучшие специалисты разводят руками.

Ираклий Андроников, знаменитый искатель и находчик литературных памятников, связанных с Лермонтовым, поделился своими впечатлениями от работы (1977: 632):

«Мало-помалу вы понимаете, что, перелистывая стихи, писанные Лермонтовым в юные годы, вы поминутно задумываетесь, стремясь представить себе вдохновившее поэта событие. Вот — продолжение разговора, которого мы не знаем. Вот — ответ на упрек, которого мы не слышали. Или памятная дата, ничего не говорящая нам. В юных стихотворениях запечатлены «моментальные» состояния и настроения: недаром Лермонтов не хотел их печатать (и не мог! — Л. К.). До конца их понимали лишь те, кто был вполне посвящен в его жизнь и душевные тайны».

Э. Г. Герштейн в наиболее часто цитируемой книге о Лермонтове пишет (1989): «В истории жизни и гибели Лермонтова есть какая-то тайна. Белые листы, корешки вырезанных страниц, письма с оторванным концом — вот что мы находим в рукописях, в которых говорится о судьбе поэта». Ей вторит современный исследователь Найдич (1994: 4):

«Восстановить облик поэта, узнать, как создавались его творения, что он хотел ими сказать, — это задача увлекательная, но трудная. Лермонтов получил известность, поэтическую славу за четыре года до своей смерти…. После него осталось мало автографов и писем. Воспоминаний о Лермонтове немного; их собирали буквально по крупицам. Биография и творчество поэта еще плохо изучены, всюду белые пятна, провалы, а порою тенденциозные свидетельства. До сих пор не написана научная биография Лермонтова…».

«Он во многом еще не открыт, — резюмировал Д. С. Лихачев. — Он — до сих пор тайна» (ГиК 1998: 3).

Те биографии, которые мы зубрили в школе и воспринимали с экранов, заметно искажают реальность, выступающую в живых воспоминаниях очевидцев. Биографы пытаются приукрасить поэта, пригладить и причесать его, сделать академичнее и красивее — как приукрашивали его все порт ретисты. Достаточно упомянуть судьбу его юнкерских поэм.

Вскоре после его смерти разгорелись споры, стоит ли их печатать. Творения, де, эти недостойны его пера. В. С. Соловьев писал о Лермонтове:

«И когда в одну из минут просветления он говорил о «пороках юности преступной», то это выражение было — увы! — слишком близко к действительности. Я умолчу о биографических фактах, — скажу лишь несколько слов о стихотворных произведениях, внушенных этим демоном нечистоты. Во-первых, их слишком много, во-вторых, они слишком длинны: самое невозможное из них есть большая (хотя и неоконченная) поэма, писанная автором уже совершеннолетним, и, в-третьих, и главное — характер этих писаний производит какое-то удручающее впечатление полным отсутствием той легкой игривости и грации, каким отличаются, например, подлинные произведения Пушкина в этой области» (ГиК 1998: 362).

Найдич (1994: 10) рассказывает, что в середине XX века тоже велись такие споры. «Неужели нужно печатать 310 стихотворений и 14 поэм…; ведь автор, столь взыскательный к своему творчеству, отказался от их печатания…?» Да, сам он не думал выпускать их в свет. Но ведь его письма явно не предназначались для печати, а печатаются! К тому же и выпускал поэт в свет свои юнкерские стихи, только вот не типографским способом.

Более того, хотя печататься он стал, действительно, только за четыре года до смерти, прославившись своим мятежным стихотворением на смерть Пушкина, но за три — четыре года до того он был уже широко известен как поэт, только поэт специфический — фривольно-эротический, непечатаемый, расходящийся в списках. Один из первых его биографов П. А. Висковатов пишет (1891: 176–177), что произведения эти быстро принесли ему славу «нового Баркова». В кавалерийской школе они помещались в рукописном журнале «Школьная заря».

«Юнкера, покидая Школу и поступая в гвардейские полки, разносили в альбомах эту литературу в холостые кружки «золотой молодежи» нашей столицы, и, таким образом, первая поэтическая слава Лермонтова была самая двусмысленная и сильно ему повредила. Когда затем стали появляться в печати его истинно-прекрасные стихи, то знавшие его по печальной репутации эротического поэта негодовали, что этот гусарский корнет «смел выходить на свет со своими творениями». Бывали случаи, что сестрам и женам запрещалось говорить о том, что они читали произведения Лермонтова; это считалось компрометирующим».

Его современник и соученик говорил:

«Я бешусь на Лермонтова, главное за то, что он повесничает с своим дивным талантом, и за то, то не хочет ничего своего давать в печать, а, по-моему, просто-напросто оскорбляет божественный свой дар, избирая для своих статей сюжеты совершенно нецензурного характера и вводя в них вечно отвратительную барковщину» (В. П. Бурнашев, 1836–37, со слов А. И. Синицына — Гусляров и Карпухин 1998: 108).