Неожиданно этот пуританский запрет вызвал раздражение великого русского композитора П. И. Чайковского. В своих дневниках он записал:

«…я, т. е. больной, преисполненный неврозов человек, — положительно не могу обойтись без яда алкоголя, против которого восстает г. Миклуха- Маклай. Человек, обладающий столь странной фамилией (намек на нерусское происхождение. — Л. К.), весьма счастлив, что не знает прелестей водки и других алкоголических напитков. Но как несправедливо судить по себе — о других и запрещать то, чего сам не любишь. Ну, вот я, например, каждый вечер бываю пьян и не могу без этого. Как же мне сделать, чтобы попасть в число колонистов Маклая, если б я того добивался?… А впрочем… Еще не такое, ни с чем не сравнимое бедствие — быть непринятым в число его колонистов!!!» (ЧД: 211).

Консервативно настроенного Чайковского не привлекла перспектива жить и работать в заморской общине, да еще с такими строгими правилами. Не все были столь индивидуалистичны. Откликнулось 160 человек. Эта социалистическая утопия напугала царя. Он создал комитет по рассмотрению проекта, и комитет единогласно высказался против проекта. Царь наложил резолюцию: «Считать это дело окончательно конченным; Миклухо-Маклаю отказать».

Между тем Маклай угасал. Болезни сломили этого 42-летнего человека. 15 апреля 1888 г. в Медико-Хирургической Академии, в клинике С. П. Боткина, он умер от рака мозга — в один год с Пржевальским.

При жизни он не раз писал завещания, готовясь умереть от тяжелых болезней. Написал их примерно 50. Но в последний раз не поверил, что это последний — как же, не раз уходил от смерти. И нового завещания не оставил. Успел только, поняв, что умирает, устно напомнить жене: сжечь бумаги в большой корзине. Это было очень важно для умирающего.

Вот теперь можно построить ряд гипотез о причинах этого странного завещания.

Что ж, у русского за границей, предпринимавшего дипломатические действия, могли быть секретные записи. Притязания на независимость неких территорий, сопротивление аннексии, хлопоты о протекторате, обвинения некоторых стран в работорговле — всё это обычно готовилось в секрете. Но эта секретность исчезала с публикацией документов. И эти записи не имело смысла скрывать от российских ученых издателей.

Может быть, Миклухо-Маклай пестовал революционные идеи, которые стоило держать в тайне и от российских издателей? Как мы видели, в молодости он был под арестом, сидел в Петропавловке, был исключен из гимназии и университета, явно испытывал симпатии к польским повстанцам, почитал Чернышевского, собирался помочь ему деньгами. Но то в молодости. А в путешествиях к папуасам — что могло бы возродить революционные идеи? Позже он узнал, что его младший брат оказался в близкой дружбе с убийцами царя Александра II и что он хотел быть среди них. Но Маклай не знал об этом в экспедициях. Наконец, социалистический душок в его последнем проекте русской общины на меланезийском острове? Но ведь не скрывал он своего проекта. Публиковал в газетах.

По мнению некоторых биографов, всё дело в том, что Миклухо-Маклай в заботах о туземном населении исследуемых территорий стремился всячески затемнить конкретные указания в своих записях, чтобы затруднить колонизаторам доступ вглубь этих земель. Чтобы они не могли использовать его записи как путеводитель. Сам Маклай так объяснял Русскому географическому обществу свой отъезд из Сингапура:

«Путешествие на Малаккском полуострове дало мне значительный запас сведений, важных для верного понимания политического положения стран малайских радий. Все пункты, как то: знание сообщений между странами, образ путешествия, степень населенности, характер малайского населения, отношение радий между собою и к своим подданным и т. п., — могли иметь для англичан в то время (перед началом последней экспедиции в Перак) немалое значение. Но вторжение белых в страны цветных рас, вмешательство их в дела туземцев, наконец, или порабощение, или истребление последних находятся в совершенном противоречии с моими убеждениями, и я не мог ни в каком случае, хотя и был в состоянии, быть полезным англичанам против туземцев… Я почел бы сообщения моих наблюдений, даже под покровом научной пользы, положительно делом нечестным. Малайцы, доверявшие мне, имели бы совершенное право назвать такой поступок шпионским. Поэтому не ожидайте найти в моих сообщениях об этом путешествии что-либо касающееся теперешнего status quo, социального или политического, Малайского полуострова» (цит. по: Путилов 1985: 74).

И Путилов резюмирует: «Нередко он не публиковал свои работы, опасаясь, что они косвенно могут содействовать колонизаторам: пусть даже наука потерпит временный ущерб, лучше промолчать, чем дать сведения «белым» «(Путилов 1985: 74).

Но, во-первых, все записи Миклухо-Маклая носят характер географических и этнографических описаний, и если уж быть последовательным, то надо было ликвидировать всё, что он написал, все дневники. А во-вторых, по завещанию рукописи и дневники доставались не западным колонизаторам, а российским ученым; до публикации этих материалов должно было пройти немало времени, а к тому же можно было бы ввести в завещание специальный пункт об ограничениях на данную информацию.

Нет, тут было что-то очень личное, что жене было недоступно в силу ее незнания русского языка и что Миклухо-Маклай желал скрыть от всех. Здесь имелись в виду записи, дорогие и памятные ему самому при жизни — он их бережно хранил, не уничтожал, — а после его смерти они не должны были достаться никому. Некие тайны, которые он хотел унести в могилу. И это было столь важно, что для того, чтобы обеспечить ликвидацию этих тайн, стоило пожертвовать содержавшими их дневниками путешествий, ценными подробностями экспедиций. То есть был резон погубить записи, ради которых он самоотверженно жертвовал здоровьем и которые стоили столько трудов!

Очевидно, чтобы догадаться о сути этой тайны, нужно выявить, что в личности Миклухо-Маклая было особенным — таким, что требовалось скрывать от людей, держать в строжайшем секрете. Это могло быть нечто запретное, постыдное или просто очень странное, отличающее его от других людей и способное навлечь на него позор или насмешки даже после смерти.

Странностей в поведении Миклухо-Маклая было немало, и, вероятно, искомая странность как-то связана с другими его странностями, так что нащупывая их, мы в конце концов выйдем на причину странного завещания.

а) бегство от цивилизации. Первое, что бросается в глаза — это его эмоциональное отличие от других путешественников. Сравним его прежде всего с крупнейшим антропологом Брониславом Малиновским, основателем функционализма.

Кроме научных описаний, Малиновский вел и откровенный дневник — для вящей укромности на польском языке (никто из английских коллег не прочтет). Когда после его смерти дневник опубликовали, стало ясно, что Малиновский чрезвычайно тяготился своей жизнью в первобытных условиях среди дикарей, презирал своих тробрианцев, обзывал их «ниггерами» и приравнивал к собакам. Он тосковал по своим родным, мечтал о возвращении. Свою жизнь в хижине он рассматривал как вынужденное обстоятельство и выносил эти страдания только ради науки.

А теперь сравним с этим уникальные высказывания Миклухо-Маклая. Дело не только в том, что он относился к своим подопечным с филантропической любовью и эгалитарным уважением антирасиста. Ему просто нравилось жить среди них — нравилось больше, чем дома, больше, чем в Европе! Европейцев он в массе презирал. Сестре он писал с корабля в 1879 г.: «Я могу и научился выносить многое, но общество так наз. людей мне часто бывает противно, почти нестерпимо». Он называет своих спутников «человеческим сбродом», «человеческим зверинцем» и отмечает, что это «преобладающая разновидность двуногих» (ММ 5: 229).

В первой экспедиции, после страшнейшего приступа лихорадки он записывает в дневник: «Я так доволен в своем одиночестве!.. Мне кажется, что если бы не болезнь, я здесь не прочь был бы остаться навсегда, т. е. не возвращаться никогда в Европу» (Путилов 1985: 40). И когда за ним прибыл корабль, он, полуживой, еще раздумывал, не остаться ли, отпустив корабль. Во время экспедиции вглубь Малакки 24 января 1875 г. записывает в дневник: «я нахожу, что положительно чувствую себя отлично при этом образе жизни. Чем долее я живу в тропических странах, тем более они мне нравятся» (ММ 2: 58). Чем же? Только ли буйством природы и экзотикой?