«Вы хорошо понимаете, барон, что после всего этого я не могу терпеть, чтобы моя семья имела хотя бы малейшую связь с вашей. Только под этим условием я согласился не давать хода этому грязному делу и не обесчестить Вас в глазах дворов нашего и вашего, к чему я имел и возможность и намерение. Я не хочу, чтобы моя жена выслушивала впредь Ваши отеческие увещания. Я не могу позволить, чтобы Ваш сын после своего мерзкого поведения смел разговаривать с моей женой и — еще того менее — расточал перед ней казарменные каламбуры и разыгрывал преданность и несчастную любовь, тогда как он просто трус и негодяй. Итак, я вынужден обратиться к Вам с просьбой положить конец всем этим проделкам, если Вы хотите избежать нового скандала, перед которым, конечно, я не остановлюсь.

Имею честь, барон…» (XVI, 407–408).

Теперь он отказывается от конкретизации публичного скандала, но тон письма достаточно оскорбителен (о Дантесе: «выблядок», «заболев сифилисом», что не имеет подтверждений, о Геккерене: «старая разврат ница», «сводничали») и не оставляет путей отступления. То есть дуэль. Разумеется, с Дантесом вместо Геккерена.

В обоих посланиях обращает на себя внимание одно странное обстоятельство, не замеченное всеми предшествующими исследователями. Пушкин смертельно оскорбляет Геккерена и Дантеса, он отыскивает выражения, которые бы уязвили их как можно больнее, но ни единым словом, ни намеком не задевает общеизвестную гомосексуальную связь обоих. Не задевает ее в обоих вариантах письма. А ведь в глазах общества это было бы наибольшим оскорблением дипломата и кавалергарда. Пушкин даже делает вид, что верит в слух о том, что Дантес незаконный сын («выблядок») Геккерена. Правда, он добавляет: «или так называемый сын», но это не может пониматься непременно как указание на любовника — вполне можно прочесть это и просто как ироническое отношение к новообретенному статусу приемного сына, маскирующему действительные отношения, какими бы они ни были (незаконного сына).

Есть лишь одна деталь, которая может рассматриваться единственно как тонкий намек на бракоподобную связь четы Геккеренов — это заключительная угроза Пушкина внести это дело в его собственную историю рогоносцев. Кажется, никто из исследователей не понял ее смысла. А ведь ухаживая за женщинами, Дантес наставлял рога именно Геккерену. Другого смысла эта угроза не имеет. Но из посланного варианта письма она была убрана вместе с обвинением Геккерена в авторстве пасквиля.

Почему же в своем «иду на вы» он не вменял широко в вину Геккерену гомосексуальную связь с Дантесом? Можно предположить, что упоминание о гомосексуальности Дантеса лишило бы смысла обвинение в его приставаниях к жене поэта, но многие гомосексуалы (да и сам Дантес) женаты, стало быть, бисексуальны и явно способны иметь любовные приключения с женщинами. Пушкин знал, что его друг Родзянко, «певец сократической любви», имел любовницу — Анну Керн. Быть может, Пушкин опасался предъявлять обвинение без точных доказательств? Но нужны ли для света дополнительные доказательства, когда двое взрослых самостоятельных светских мужчин живут вместе и один из них усыновил другого при живых родителях?

Словом, остается только одно внятное объяснение: Пушкин не считал вообще обвинение в «содомском грехе» допустимым в данном случае и в данное время. Не считал это явление пороком. Это была для него простительная слабость («вежливый грех»), над которой можно было пошутить, можно было посмеяться за спиной на сей счет, даже зло посмеяться, — если уж разозлился, — но в серьезной борьбе бить по этому месту было нельзя. Почему?

Не потому ли, что Пушкин, не видя в женщинах характер, ум и духовность, присматривался к людям, которые обходятся без женщин? Не потому ли, что не нашел понимания и покоя в браке с лучшей, как ему казалось, из женщин? Не потому ли, что Пушкин знал эту слабость (склонность к «сократической любви») за весьма приятными ему людьми, а может быть, и примеривал к себе возможность поисков услады для души в этом направлении?

Когда Пушкин со своим секундантом Данзасом ехали в коляске на место роковой дуэли, им, будто нарочно, повстречался на Невском экипаж Борхов. Иосиф Борх — это тот самый граф, которого пасквилянты определили в «историографы ордена рогоносцев». Полный горьких мыслей о своем порушенном семейном очаге и несбывшихся надеждах на счастье, Пушкин, по воспоминаниям Данзаса, ехидно и меланхолически заметил о встреченном экипаже: «Вот две образцовых семьи: ведь жена живет с кучером, а муж с форейтором» (Щеголев 1987, 2: 172). Трудно сказать, чего здесь было больше — меланхолии или ехидства, но, возможно, и какая-то доля зависти.

Таким образом, вокруг Пушкина было изрядное количество содомитов, и он хорошо знал их жизнь. Оставался ли он сам всегда в стороне?

Первым товарищем в Лицее, с кем Пушкин познакомился, был крестник цесаревича Константина Костя Гурьев, курносый мальчик младше Пушкина на год. С ним Пушкин сдружился. Этот Гурьев был уже в 1813 году исключен из Лицея за мужеложство. Коль скоро мужеложство предполагает партнеров, был кто-то в паре с Гурьевым, признанный, видимо, не столь виновным, не инициатором. Через много лет (в 1829 г.) в письме царю Николаю великий князь Константин Павлович, куратор Лицея, упоминал Гурьева как «товарища известным писакам Пушкину и Кюхельбекеру» (Черейский, 1988: 123) и намекал на дурное влияние их друг на друга. Выросши, Гурьев был кавалергардом и секретарем русского посольства в Константинополе.

Через 7 лет после лицея, в 1824 г., уже из Михайловского Пушкин пишет гусару Якову Сабурову, своему приятелю лицейских лет, стихотворное послание (возможно, так и не отправленное):

А откуда он знал, что у Зубова задница смуглая? — мог бы спросить педант. Но для нас более важно другое. Значит, среди гусаров ходил слух о его гомосексуальной связи с Зубовым, известным как бардаш. Была такая связь или нет, но, видимо, приятельство с Зубовым было уж очень тесным. С Сабуровым оно было длительным (ему посвящен целый ряд стихов). Примечательно, что ни о каком вызове Сабурова на дуэль за клевету речи нет, хотя за менее обидные наветы вызов следовал незамедлительно.

Так или иначе, если какие-то гомосексуальные связи и имели место, то это были обычные юношеские игры, не оставляющие после себя существенного следа, кроме разве более спокойного отношения к этому явлению у других. Пушкин явно сформировался как завзятый любитель женщин. Но к проявлению гомосексуальности у друзей он относился более чем спокойно.

С шуточным стихотворным посланием 1823 г. из Одессы в Кишинев (оно оканчивается знаменитым «Но, Вигель, — пощади мой зад!») Пушкин посылал гомосексуальному вице-губернатору Бессарабии в Кишинев весьма откровенную прозаическую информацию о трех красивых братьях-молдаванах, с которыми он познакомился в свою бытность в Кишиневе.

Из этих «милых трех красавцев», — писал Пушкин, — «думаю, годен в употребление в пользу собственно самый меньшой: NB он спит в одной комнате с братом Михаилом и трясутся немилосердно — из этого можете вывести важные заключения, предоставляю их вашей опытности и благоразумию <…> [Ванька дрочится…] — обнимите их от меня дружески, сестру также» (XIII: 73).

Таким образом, он не только снисходительно терпел гомосексуальность приятеля, но и помогал ему в поисках партнеров.

Видимо, там, на Юге, в обстановке толерантности и любопытства к «греческим» шалостям, стойкое пристрастие Пушкина к женскому полу было немножко расшатано. В Одессе офицер Липранди как-то после скучного обеда зашел к Пушкину и застал его в самом веселом расположении духа. Поэт без сюртука сидел на коленях у мавра Али. Мавр с красно-медным лицом и блестящими черными глазами был очень живописен в красной куртке, богато расшитой золотом, с пистолетами за широким поясом. Пушкин щекотал мавра, чего тот не мог вытерпеть. «Кто знает» — отрекомендовал его Пушкин, — может быть мой дед с его предком были близкой родней». Вслед за сим пошли к Липранди, где Пушкин не раз принимался щекотать Али, говоря, что тот составляет для него здесь единственное утешение (Вересаев 1995, I: 203). Скажем прямо, странное утешение для сугубого гетероскексуала — сидеть полураздетым на коленях у мавра, хотя бы и предполагаемого «родственника», и щекотать его.