Сезон 1929 г. в Англии был самый успешный после войны. Наконец публика приняла и «Весну Священную». Окончив сезон, Дягилев посетил вечер у Антона Долина. Потом повез Игоря Маркевича в Зальцбург, на родину Моцарта, и 7 августа отвез его в Веве, Швейцария, а сам проехал в Венецию, явно больной. Лифарь приехал к нему и выхаживал его. 12 августа температура поднялась до 39. Дали телеграмму Кохно: «Здоровье не очень хорошее. Когда рассчитываешь приехать?» В тот же день другая телеграмма: «Я болен. Приезжай немедленно». Кохно приехал 16-го (самолетного сообщения ведь тогда не было), и Дягилев его не встретил. Он лежал в лежку, и когда Лифарь выходил, рассказывал Кохно о своей поездке с Маркевичем. К вечеру потерял сознание и к утру тихо умер. Ему было 57 лет. Двое из его последних любовников были возле него, с двумя другими он виделся недавно.

Похоронный кортеж провезли на трех черных гондолах на о. Сан-Микеле, в Венеции же, под кипарисы. Похоронами руководила Коко Шанель. Убитые горем Лифарь и Кохно ползли от берега до могилы на коленях, а Лифарь в истерике пытался прыгнуть в могилу к Дягилеву, чтобы остаться вместе с ним. На гробнице высекли слова из дягилевской заповеди Лифарю на французском: «Венеция, постоянная вдохновительница наших утолений».

Несколько недель спустя Лифарь с Кохно подписали документ о роспуске «Русского балета». «Дягилев внезапно умер, — говорилось в нем, — он не дожил жизнь и не доделал дела, и дело его нельзя доделать, как нельзя за него дожить» (Лифарь 1994: 47). А через короткое время Лифарь получил приглашение возглавить танцевальный коллектив Гранд Опера в Париже, собрал русских педагогов и несколько десятилетий руководил главным балетом Франции (с 1929 по 1945 и с 1947 по 1958). Потом руководителем стал Нуреев. Русский балет, выпестованный французами в XIX веке, в ХХ-м начал отдавать свой долг. Воздействие дягилевской балетной школы распространялось не только на Францию: Фокин и Баланчин создали славу балету Нью-Йорка, Мясин обучал танцовщиков в миланской Ла Скала, Долин встал во главе Лондон Фестивал Балле, а королевский балет Англии возглавила партнерша Лифаря Нинет де Валуа…

Так закончилась жизнь великого антрепренера, сложенная из восьми жизней, восьми страстных Любовей. Параллельно каждой из восьми протекала жизнь его молодого любовника, каждый раз другая. Но все эти юноши имеют много общего. У них тоже было по нескольку жизней — Лифарь пишет о своих двух. «Обе мои жизни (я говорю о жизнях, а не о периодах жизни, потому что они органически слишком различны), и до 1923 года, и после, были отмечены владычеством двух людей — и только двух…». Первой была мимолетно мелькнувшая женщина, графиня, скорее ее образ, вторым был Дягилев (Лифарь 1994: 11). Дягилев и женщина (Ромола) заполняли и обе жизни Нижинского. Дягилев «владычествовал» и в жизнях других своих молодых друзей. Как он сумел их завоевать, завербовать в свою непризнанную касту, обратить в свою нестандартную сексуальную веру? И делал это на глазах у всех. В этом смысле Дягилев фигура магическая и загадочная.

Если мы рассмотрим придирчиво, одного за другим, восемь его любовников — Философов, Маврин, Нижинский, Мясин, Кохно, Долин, Лифарь, Маркевич, — то убедимся, что гомосексуальным по природе был только первый — кузен Дима, да еще у Нижинского, возможно, были некоторые гомосексуальные задатки. Остальные — либо юноши с сугубо мужскими качествами (впоследствии женились), либо в лучшем случае они не имели отвращения к близости с мужчиной. Приходится также отметить, что все они были людьми незаурядными, талантливыми, часто успешными в своей профессии. Наконец, зная их дальнейшие биографии, их сочинения, их достижения, мы должны признать их людьми высокого нравственного уровня, с большим чувством собственного достоинства. Почему же все они пошли на телесное сближение с мужчиной, причем не красавцем и с каждой новой любовью все более пожилым?

За исключением случая Философова, экономический фактор, безусловно, имел некоторое значение, отрицать не приходится, а Нижинский сам этот фактор выдвигает как единственный. Но я уже приводил аргументы против этого. Он не мог иметь решающее значение хотя бы потому, что ни один из юношей, за исключением разве Кохно, не был в бедственном экономическом положении. Он не может быть признан решающим и потому, что никто из этих юношей, за исключением разве Нижинского, не имел другого случая, когда бы он отдался богатому мужчине. Ни один из этих юношей не был причастен к проституированию своей красоты и юности, не этим они добивались своего благополучия. Хотя, конечно, Дягилев поддерживал их благосклонность богатыми подарками и всем образом жизни, который он им обеспечивал.

Еще более напрашивается карьерный фактор. Юноши, естественно, заботятся о своей карьере, о жизненном восхождении, и можно пред положить, что они пожертвовали своими чувствами, согласившись на унижение и скверные ощущения ради успеха на своем поприще. Но разве не было, по крайней мере, у некоторых из них другого пути? Нижинский уже был премьером балета в Мариинском театре, Мясин собирался стать драматическим артистом, Маркевичу Дягилев мало что мог обещать. Другие просто не выглядели униженными и страдающими. А вот для родителей и других родственников этот фактор (вместе с предшествующим, экономическим) мог иметь очень важное значение.

Остается предположить две вещи. Во-первых, исключительное поклонение личности, роли и заслугам Сергея Павловича, которые поражали воображение юных неофитов во вратах искусства. Это видно по воспоминаниям всех его любовников, от которых такие воспоминания остались — Нижинского, Мясина, Кохно, Долина, Лифаря, Маркевича. Лишь у Нижинского в отрицательных отзывах, обязанных своим возникновением ссоре, проглядывает разочарование в личности Дягилева не только от обнаружения коварства и тщеславия, но и от разоблачительных открытий фальсифицированного внешнего образа: крашеные волосы, два искусственных зуба, нарисованная седая прядь. Для остальных образ сохранялся благородным и обаятельным. Восхищение, граничившее с влюбленностью, создавало основу для принятия также и плотской любви.

Во-вторых, в среде искусства жило преклонение перед античностью, в которой сократическая, платоническая, греческая любовь процветала. Сознание этого пригашало в этой среде доминирующую в современном обществе гомофобию, ослабляло страх перед известными гомосексуалами и вызывало у юных, горячих и предприимчивых искушение разок приобщиться, попробовать запретный плод, испытать. Тем более если это несет с собой и дополнительные блага. А далее уже от меры внутреннего противодействия (или, наоборот, склонности) зависело, продолжать ли возникшие отношения или оборвать. В первом случае (и если понравилось Дягилеву) это нашло свое отражение в истории и в данной биографии, во втором — кануло в Лету.

Таким образом, любовные победы Дягилева, поразительные, если учесть молодость, красоту и талант его любовников, сопряжены с его творческими успехами, с гигантским размахом предпринятой им кристаллизации явлений искусства.

Нижинский попытался обойтись без Дягилева — и потерпел фиаско. Он убедился, что Дягилев был необходим ему — как наставник, советчик, спонсор и организатор. Остальные признавали это всегда. Но Нижинский был не одинок в своей попытке принизить Дягилева.

Был и аналогичный эпизод с другим участником Русских сезонов в Париже, композитором Скрябиным в 1907 г. Ему тогда не досталось контрамарок на концерты, и он предъявил Дягилеву претензию — почему тот не позаботился. Дягилев очень возмутился и ответил, что он не обязан, не подрядился обеспечивать контрамарками и билетами каждого в труппе. Не хворы и сами приобрести. На что Скрябин заявил: «Да как Вы смеете обращаться со мной подобным образом! Позвольте мне напомнить Вам, что я-то избранный представитель самого искусства, а вот Вы, Вам пре доставлена возможность баловаться на его окраине…. Но по мне, таким людям, как Вы, трудно обнаружить резон своего существования!» Дягилев на миг потерял дар речи, а потом только и смог произнести: «Подумать только, что Вы, Александр Николаевич, такое…» (Haskell 1935: 152–53).