И еще: «Заповеди, как вести себя с молодежью»:

«Пускай после первого раза три дня будет вас избегать. Потом, когда напьется, снова бросится к вам (только сам) и скажет я по тебе соскучился; потом опять пускай пропадет, а в третий раз придет и скажет наконец я тебя люблю жить без тебя не могу. И теперь он ваш; ждите третьего раза» (ХГ 1: 222).

Примеры рассыпаны по рассказам Харитонова.

Но это бравада. «Все такие»… Нет, не все такие. И не всегда получается. Иначе почему Харитонов всё время жалуется на одиночество? «Семейство однополых невозможно, — с горечью констатировал Евгений Харитонов. — Это дело блядское… Почему плохо одному. Нет никого рядом и не о ком позаботиться. Холодно жить на одного себя… я живу один зачерствел перестал понимать простые жизненные заботы людей потому что у меня их не было» (ХГ 1: 200, 203, 204). «Я додумался подсоединить звонок входной двери к кнопке возле подушки, и когда лежал в темноте, засыпая, и думал, сейчас придет кто-то ко мне, незаметно нажимал на кнопку и в тишине на всю квартиру раздавался резкий звонок. Так я играл со своим сердцем, и оно, правда, замирало» (ХГ 1: 243).

Иначе почему в рецепты закрадывается сомнение?

«Представление о счастьи. Это пойти, например, в баню и просто и легко познакомиться. Но, к сожалению, не умею, не знаю, как завести разговор. Тут надо уметь хитрить. <…> Не надо бояться, что он грубо ответит или усмехнется <…> Не стесняться, да, скользко подсесть и заговорить. Ответит грубо, и отойти, и не считать себя побитым и оскорбленным в достоинстве. <…> И не бояться обжечься. Ну и что. Отошел и пошел дальше. (Отошел и заплакал.)» (XT 1: 240–241).

Значит, знает, что можно обжечься, что грубо ответят, усмехнутся. Отойдя, плачет.

Дальше, почему Харитонов и сам не всегда следует своим рецептам? Вот у него в гостях юноша. «У него и глазки заволоклись, когда я его рисовал оттого, что он голый и его голого изучают и заносят на бумагу». Но назавтра вспоминает:

«Ой, как гадко было вчера, когда я придерживал его за руку а он доверчиво не отнимал и чуть-чуть откликался; но не в том смысле. Как всё испорчено было бы для него. Нет, вчера было хорошо, хороший вечер. А почему?… Потому что; ужасно думать, что он поймет, что я нарочно к этому вел; что его водили за нос; что им играли как в шахматы. Он ко мне пришел как к интересному человеку, а я вон что. Важно видеть, что это к его удовольствию, а видеть, что это ему неприятно, неприятно» (XГ 1; 221).

Вот так. Стало быть, знает, что бывает неприятно. Бывает афронт. И удерживается. И знает, что впоследствии мальчик может одуматься. И одну сцену успешного, благополучного совращения с минетом и «проглотом» (уходя, подросток из Фастова прошептал «спасибо»), оканчивает неожиданным «Когда настанет час расплаты за всё?» (ХГ 1: 218–219).

Правда, тот случай с харитоновским рисованием закончился так:«когда я его рисовал до трех часов ночи и попросил раздеться догола, я не осмелился и ушел в рисование. И вот что же. Так еще несколько раз он ко мне приходил… Я лежал на диване, он сидел рядом и прислонился ко мне просто дружески… и говорит вообще-то меня лет в 14 немного тянуло на мужчин. Я притянул его к себе он засмеялся мы упали на диван. Он говорил! такие слова! Вся эта жизнь, которую я избегал упоминать, он всё это знал!.. А когда ты меня тогда рисовал, он сказал, мне просто невозможно хотелось! тебе отдаться!» (ХГ1: 221–222).

Такая вот двойственность. В Харитонове как бы живут два человека — один жаден к сексуальным наслаждениям и всем мелочным удовольствиям суетной жизни голубых, другой — вдумчивый и трезвый исследователь, холодно анализирует первого и беспощаден к нему. «Я однажды попал из одного мира в другой. И так живу на разрыве двух миров. Мир семейности, верности, забот обо мне, и мир бессемейности, неверности; и заботься о себе сам» (ХГ 1: 238).

А пафос сексуального возбуждения он тут же снимает безжалостной иронией и сарказмом. Вот он, задыхаясь, излагает успешное растление:

«он так сожмется губы закусит больно больно я приостановлю потерпи потом все время будет туда хотеться ляг лягушечкой он ослабеет ну теперь говорю так полежим замрем и ты чувствуй его в себе как он в тебе как ты на нем насажен посжимай поразжимай ну как тебе хорошо — хорошо шепчет ну давай пойдем дальше тебе надо там разработать все теперь всегда будешь хотеть х. у. я. думать о х. у. е. теперь ты наконец больше не мущина скажи я больше не мущина — я больше не…» (слово «мущина» напечатано с изгибом строчек).

Тут поток лихорадочного шопота перебивается убийственным восклицанием: «ой осторожней всех глистов подавишь» (ХГ 1: 167–168).

Николай Климонтович, хорошо знавший Харитонова, писал:

«Видимо потакая плоти, обнажая грубые формы похоти, он деромантизировал ее и оборачивал против самой себя. Гомосексуализм его был во многом формой воздержания, всякое отступление от обета целомудрия наказывалось самым чудовищным препарированием самого летучего греха, на который эллинский взгляд посмотрел бы как на сладкий поцелуй» (ХГ 2: 114).

Нина Садур, которая была еще ближе к Харитонову, подтверждает: Евгений Харитонов нес двойное бремя горя: общее горе советской интеллигенции быть «внуками Ильича» и свое личное горе быть русским верующим — и гомосексуалом.

«Я не знаю в мировой литературе примера, когда писатель-гомосексуалист так мучительно переживал бы эту свою особенность…. Читать его бывает невыносимо страшно (Это вам не дурачёк пудренный, маркиз де Сад, французский пакостник с философией на две копейки)…. Дело в том, что Харитонов — не про это, он — про уязвленность души человека. Вот здесь начинается гений» (ХГ 2: 149–150).

Это всё по большому счету очень верно (разве что де Сада Садур недооценила), но здесь то отношение к гомосексуальности, которое было естественно для этих авторов, но которого в чистом виде у Харитонова нет.

Заглянем в его философский текст «Слезы об убитом и задушенном». Тема названа торопливым шепотом без знаков препинания — «Вера спасение покаяние откровение грех». И сразу же текст огорошивает: «ГРЕХА нет». Автор поясняет — для человека, живущего словом.

«Назначение своей жизни он видит в художестве (словесном)…. А грех? грех не выполнить назначения… грех не делать то чего хочу. Я хочу чтобы у меня выходили дивные художества но отвлекаюсь на другое, а жизнь идёт; а художества-то художества-то кто мои выведет трепетной рукой легкой рукой… Какие-то те самые слова в которых что-то поймано. Кто поймает и каждый раз пока живет будет ловить эти прикосновения…. А грех, грех? Жизненного греха за мной нет, потому что всё что там в жизни это так, а на самом деле то, что в художестве…. А в чем ИСПОВЕДЬ, если нет греха. Может быть, исповедь в радости. Самая главная самая настоящая-то радость и есть, когда слезы и над бездной» (XГ 1: 177).

Через Валеру, «полуеврея об одном яйце», Харитонов познакомился с его бывшим любовником Славой, поэтом, собравшим вокруг себя простых ребят, чтобы было перед кем представать в романтическом ореоле. Но Валера пользовался его помощью, а сам его не любил. И однажды, когда Слава пришел в гости к Харитонову, спустил Славу с лестницы. А Харитонов спокойно смотрел на это и не возражал. Мысленно он объясняет это Славе, и это столь важно для него, что он записывает это одними прописными буквами:

«ЭТО БЫЛА ДЛЯ МЕНЯ РАСПРАВА НЕ С ВАМИ, А С ГРЕХОМ, ОТ КОТОРОГО Я ХОТЕЛ ОТДЕЛАТЬСЯ, ПРЕДСТАВЛЕННЫМ В ВАС. ЭТО ГРЕХ ИСКАТЬ СЕБЕ ОСОБОГО ПОЛОЖЕНИЯ СРЕДИ ЛЮДЕЙ И ТАК ПОДБИРАТЬ СЕБЕ ОБЩЕСТВО, ЧТОБЫ КАЗАТЬСЯ СТРАННЫМ — ЧТО ЕЩЕ И НЕ ГРЕХ… НО ОН ПОДВОДИТ В А С УЖЕ К САМОМУ ГРЕХУ: ВЫ НЕ ВЫПОЛНЯЕТЕ СВОЕГО ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОГО ПОЛОЖЕНИЯ, ТОГДА КАК НАМЕТИЛИСЬ УЖЕ НА НЕГО. А НЕ ВЫПОЛНЯЕТЕ ПОТОМУ ЧТО ПИСЬМО ДЛЯ ВАС ЛИШЬ СРЕДСТВО ПРЕДСТАТЬ ПЕРЕД ЛЮДЬМИ В ВЫГОДНОЙ РОЛИ, ВМЕСТО ТОГО, ЧТОБЫ СТАТЬ ЗАМЕНОЙ ЖИЗНИ ИЛИ НОВОЙ ЖИЗНЬЮ» (ХГ 1: 207).