Это не значит, что он отказывался от услад с женщинами. Да нет, гулял, как говорится. Но как-то физиологично. Клейнборт вспоминает одну поэтессу (видимо, Любовь Столицу), писавшую языческие стихи, согретые страстным чувством. Но это была лишь видимость.

«На самом деле из всех строк глядела грусть одинокого существа, та, которая бывает лишь у очень несчастных женщин. Заглянув в стихи, Есенин усмехнулся.

— Чему вы? — спросил я.

— Знаю я эту… блудницу… Ходил к ней…

— Ходили? — переспросил я

— Да… Не один. Ходили мы к ней втроем… вчетвером…

— Втроем… вчетвером? — с удивлением переспросил я. — Почему же не один?

— Никак невозможно, — озорной огонь заблестел в его глазах. — Вот — не угодно ли?

Он прочел скабрезных четыре стиха.

— И это ее! — сказал он. — Кто ее «меда» не пробовал!»

Клейнборту «бросились в глаза очертания его рта. Они совсем не гармонировали с его общим обликом, таким тихим и ясным. Правда, уже глаза его были лукавы, но в то же время всё же наивны. Губы же были чувственны, и за этой чувственностью пряталось что-то, чего недоговаривал общий облик.

— Теперь, — не отвечая мне, собственно, на вопрос, он вдруг сказал, — я баб люблю лучше… всякой скотины. Иной раз совсем без ума станешь.

И затем, немного погодя:

— Но глупей женского сердца ничего нет».

Описав далее его сердцеедческие замечания о проходящих мимо женщинах, Клейнборт добавляет: «Он уже был женат на работнице той типографии, где работал, имел ребенка. Но ни одним словом не вспоминал ни о жене, ни о ребенке» (Клейнборт 1998: 258).

Брак с Зинаидой Райх продолжался всего до 1919 г., и за это время родились дочь и сын. Семейство переехало в Москву. Но сын родился уже без отца. Тот не ужился с женой и развелся.

В последующих браках ему уже мало было, чтобы женщина была просто по-женски привлекательной. Ему непременно нужно было нечто дополни тельное — чтобы она была знаменитой, богатой, престижной. Да и то могла удержать его ненадолго. Что уж и говорить о мимолетных связях (о проститутках речи не было — их он боялся и сторонился).

С. Б. Борисов (ГИК 2000, 2: 309) вспоминает:

«И презирал же Сергей этих женщин. Ничего тут, конечно, рыцарского не было, честь их он не щадил, да и не скрывал он этого от женщин…

Помню, летом в 1923 г. я встретил его на Тверской в обществе элегантной дамы. Знакомя меня, он сказал:

— Я ее крыл…

Дама, красная, как помидор, крутила зонтик… Сергей бесцеремонно подал даме руку, поцеловал и сказал:

— Ну, до свиданья… Завтра приходите.

Когда дама ушла, я начал ему выговаривать.

— А ну их к черту, — ответил так, или еще резче, Сергей, — после них я так себя пусто чувствую, гадко…».

Среди его любовных переживаний определенно продолжались и увлечения мужчинами. Так позже, в 1924 г., он признается в стихотворении поэту Льву Иосифовичу Повицкому:

Когда они познакомились в 1918 г., Льву было 33 года. В издательстве ВЦИК осенью 1918 г. познакомился Есенин с молодым, приятной наружности, человеком Анатолием Мариенгофом (младше Есенина на два года), который оказался поэтом и техническим секретарем издательства. Быстро подружились. Вот об этом человеке Есенин позже говорил (по воспоминаниям артистки Миклашевской):

Сергей Есенин и Анатолий Мариенгоф.

«— Анатолий всё сделал, чтобы поссорить меня с Райх.

Уводил его из дома. Постоянно твердил, что поэт не должен быть женат» (280).

Мариенгоф был тоже из провинции — из Пензы. Однако был очень холеным и держался по-барски. Шил костюмы у лучшего столичного портного, стригся у классного парикмахера.

Дело в том, что, будучи кузеном руководителя большевистской «Центропечати» Бориса Малкина, Мариенгоф познакомился с всесильным тогда Бухариным. Тому стихи пензенца не понравились, но преданность идеям революции приглянулась. Сразу же Мариенгоф получил место, высокую зарплату, отличное жилье (в квартире «уплотненных» буржуев), связи и возможности. Тогда-то он и организовал новое поэтическое течение — «имажинизм», от франц. «имаж» — образ. Течение якобы аполитичное и экстравагантное, с лозунгами чистого искусства и небывалого образа. Поддержка большевистских верхов им была обеспечена, видимо, потому, что их крикливые и дурашливые эскапады разрушали старую литературу с ее гражданскими мотивами, направленными, однако, не на поддержку режима. Имажинистов поддержал вождь революции Троцкий, его начальник охраны террорист Яков Блюмкин каждый вечер проводил с молодыми поэтами в литературных кафе. Они разъезжали с поездом Луначарского, беспрепятственно издавались. Для эпатажа публики щеголяли по Москве в черных цилиндрах, смокингах, с тросточками в руках.

Есенин был им позарез нужен, поскольку уже имел имя. А Есенину очень по душе пришлась аполитичность группы, поскольку он, близкий к эсерам, уже успел разочароваться в благостности большевизма для крестьянства. А больше всего его поразили блага, которыми были осыпаны имажинисты, и их связи в верхах. Ему грозил призыв в Красную Армию, отправка на фронт, а тут — его не тронули. Более того, он мог теперь вести роскошную жизнь, пировать в литературных кафе и ресторанах, пить лучшие вина — это в обстановке, когда страна бедствовала. «В ту пору, — вспоминает Ивнев, — он был равнодушен к вину, то есть у него не было болезненной потребности пить, как это было у большинства наших гостей. Он немного пил и много веселился, тогда как другие много пили и под конец впадали в уныние и засыпали (Восп. 219–220). Но лиха беда начало. Вскоре Мариенгоф вдвоем с Есениным организовали собственное кафе «Стойло Пегаса». Сборник «Звездный бык» Есенин умудрился отпечатать в типографии поезда Троцкого!

Поскольку Мариенгоф рисуется в нашей литературе сугубо отрицательно (и не без оснований), этими идеологическими, материальными и утилитарными мотивами обычно и ограничивается объяснение их внезапной дружбы. Но налицо была совершенно несомненная личная симпатия.

Приятель Есенина Александр Сахаров, работник издательства, вспоминает: «Дружба Есенина к Мариенгофу, столь теплая и столь трогательная, что никогда я не предполагал, что она порвется. Есенин делал для Мариенгофа всё, всё по желанию последнего исполнялось беспрекословно. К любимой женщине бывает редко такое внимание. Есенин ходил в потрепанном костюме и разбитых ботинках, играл в кости и на эти «кости» шил костюм или пальто у Деллоне Мариенгофу. Ботинки Мариенгоф шил непременно «в Камергерском» у самого дорогого сапожного мастера, а в то же время Есенин занимал у меня деньги и покупал ботинки на Сухаревке» (Сахаров 226–227).

Есенин поселился у Мариенгофа. Мариенгоф описал это время в своих мемуарах, первую серию которых он назвал «Роман без вранья» — несомненно потому, что современники могли уличить его во вранье — в умолчаниях, передвижке акцентов, выпячивании своей роли, выдумках и т. п. Мариенгоф описывает, как в начале 20-х они были вынуждены ютиться в одной холодной каморке, денег на дрова не было. Спали на одной кровати, а чтобы согреться, нанимали пышную блондинку (это было дешевле дров). Ее запускали в холодную постель, которую ей надлежало нагреть своим жаром. Затем она удалялась, и оба поэта уютно засыпали в тепле под одним одеялом.