«Моя любовь к известной тебе особе возгорелась с новой и небывалой силой! Причиною этого ревность. … Не могу тебе сказать, до чего мучительно мне было узнать, что мои подозрения основательны. Я даже не в состоянии был скрыть моего горя. Мною было проведено несколько ужасных ночей. … вдруг я почувствовал с необычайной силой, что он чужд мне, что эта женщина в миллионы миллионов раз ему ближе. Потом я свыкся с этой ужасной мыслью, но любовь разгорелась сильнее, чем когда-либо. Мы все-таки видимся каждый день, и он никогда не был так ласков со мной, как теперь» (цит. по: Соколов 1994: 28).

Чайковский и его ученик И. И. Котек. Москва, начало 1877 г.

С племянником В. Л. Давыдовым. Париж, июнь 1892 г.

Свою гомосексуальность Чайковский считал несчастьем. Брату Анатолию он писал в 1875 г.:

«Я очень, очень одинок здесь, и если б не постоянная работа, я бы просто ударился в меланхолию. Да и то правда, что [моя страсть] образует между мной и большинством людей непроходимую бездну. Она сообщает моему характеру отчужденность, страх людей, робость, неумеренную застенчивость, словом, тысячу свойств, от которых я всё больше и больше становлюсь нелюдимым. Представь, что я теперь часто и подолгу останавливаюсь на мысли о монастыре или чем-то подобном» (ЧПР: 214).

Петр Ильич сердился на самого себя за то, что не может отделаться от своих страстей, считал их порочными, но не мог устоять никогда. Младшему брату Модесту, тоже гомосексуальному, он писал:

«Меня бесит в тебе то, что ты не свободен ни от одного из моих недостатков — это правда. Я бы желал найти в тебе отсутствие хотя бы одной черты моей индивидуальности, и никак не могу. Ты слишком похож на меня, и когда я злюсь на тебя, то в сущности злюсь на самого себя, ибо ты вечно играешь роль зеркала, в котором я вижу отражение своих слабостей» (цит. по: Берберова 1997: 105).

В 1873 г. в Западной Европе разыгрался громкий гомосексуальный скандал с французскими поэтами Верленом и Рембо: Верлен стрелял в своего возлюбленного, жена Верлена обвинила его в «постыдных связях», пересуды докатились и до Петербурга. В начале 70-х также весь Петербург говорил об одном директоре департамента, изловленном полицией на гомосексуальном приключении. Это был не столь громкий, но более близкий скандал.

Мысли о монастыре оставлены. В августе 1876 г. Чайковский пишет брату Модесту (19/31 авг.): «…Я решился жениться. Это неизбежно. Я должен это сделать, и не только для себя, но и для тебя, и для Толи, и для Саши, и для всех, кого люблю. Для тебя в особенности!» Он намекал на недавнее решение Модеста принять на себя обязанности воспитателя при глухонемом мальчике Коле Конради. И дальше: «Но и тебе, Модя, нужно хорошенько подумать об этом. Бугромания и педагогия не могут вместе ужиться» (ЧПР: 253; ср. Соколов 1994: 26).

Через три недели он снова пишет Модесту:

«Что касается меня, то я сделаю всё возможное, чтобы в этом же году жениться, а если на это не хватит смелости, то во всяком случае бросаю свои привычки и постараюсь, чтобы меня перестали причислять к компании [бугров]… Думаю исключительно об искоренении из себя пагубных страстей».

Он добавляет:

«С нынешнего дня я буду серьезно собираться вступить в законное брачное сочетание с кем бы то ни было. Я нахожу, что мои склонности суть для нас обоих величайшая и непреодолимейшая преграда к счастию, и мы должны всеми силами бороться со своей природой…. Я сделаю всё возможное, чтобы в этом году жениться, а если на это не хватит смелости, то во всяком случае бросаю навеки свои привычки» (10/22 сент. 1876 — ЧПР: 253–254).

На возражения брата он отвечает 28 сентября:

«Потом ты говоришь, что нужно плевать на qu'en dira-t-on (что говорят)! Это верно только до некоторой степени. Есть люди, которые не могут меня презирать за мои пороки только потому, что они меня стали любить, когда еще не подозревали, что я в сущности человек с потерянной репутацией.

… Разве ты думаешь, что мне не тяжело это сознавать, что меня жалеют и прощают, когда в сущности я ни в чем не виноват! И разве не убийственна мысль, что люди, любящие меня, могут иногда стыдиться меня! А ведь это сто раз было и сто раз будет.

Словом, я бы хотел женитьбой или вообще гласной связью с женщиной зажать рты разной презренной твари, мнением которой я вовсе не дорожу, но которая может причинить огорчения людям, мне близким…

Во всяком случае, не пугайся за меня, милый Модя. Осуществление моих планов вовсе не так близко, как ты думаешь. Я так заматерел в своих привычках и вкусах, что сразу отбросить их, как старую перчатку, нельзя… Да притом я далеко не обладаю железным характером, и после моих писем тебе уже раза три отдавался силе природных влечений. Представь себе! Я даже совершил на днях поездку в деревню к Булатову, дом которого есть не что иное, как педерастическая бордель… Итак, ты совершенно прав, говоря в своем письме, что нет возможности удержаться несмотря ни на какие клятвы, от своих слабостей» (ЧПР: 259–260).

Письмо чрезвычайно противоречивое. С одной стороны, благо намеренное стремление жениться, с другой стороны — на ком угодно, а можно даже не женясь, лишь бы с женщиной. Ей-то какая роль предназначена? Роль маски? Прикрытия?

С одной стороны, жажда пресечь пересуды «всякой презренной твари», с другой — мнением их не дорожу, а в сущности я «ни в чем не виноват», это моя природа.

С одной стороны, твердое намерение бороться со своей природой, с другой — сознание, что это нереально.

Дальше в том же письме он пишет о предполагаемом браке: «Но я сделаю это не вдруг и не необдуманно. Во всяком случае, я не намерен одеть на себя хомут. Я вступлю в законную или незаконную связь с женщиной не иначе, как вполне обеспечивши свой покой и свою свободу». На что нужна женщина, ясно из того, что допустима и незаконная связь. А как понимается «свобода», ясно из того, что за истекший месяц, как признается композитор брату, он имел три гомосексуальных контакта. Видимо, не собирается порывать с ними.

Брату Анатолию, близнецу Модеста, он пишет:

«Я чувствовал, что вру, когда говорил тебе, что вполне решился на известный тебе крутой переворот образа жизни. В сущности, я на это вовсе еще не решился. Я только имею это серьезно в виду и жду чего-то, что бы заставило меня действовать… Повторяю, что я имею серьезно в виду переродиться, но хочу только приготовить себя к этому постепенно (ЧПР: 257)».

А два замечания предрекают скверную судьбу той женщине, которая рискнет связать свою судьбу с этим экспериментатором. Брату Модесту: «…ненавижу ту прекрасную незнакомку, которая заставит меня изменить свой образ жизни и свой антураж» (ПРС, 6: 71). Брату Анатолию: «…моя уютненькая квартирка, мои одинокие вечера, моя обстановка, тишина и покой, среди которых я обитаю, все это имеет для меня теперь какую-то особую, неоцененную прелесть. Мороз дерет по коже, когда подумаю, что со всем этим нужно расстаться…» (ПРС, 6: 72–73).

Таковы были умонастроения Чайковского к 1877 г., когда в жизнь его вошли две «роковые» женщины.

Через Котека он познакомился заочно со вдовой миллионера, строившего железные дороги, Надеждой Филаретовной фон Мекк, большой почитательницей музыкального таланта Чайковского. Получил сначала заказ на сочинение музыки, потом, видя по переписке, как Надежда Филаретовна воодушевлена ею, решился попросить взаймы несколько тысяч рублей. Фон Мекк не только дала просимую сумму, но и решила выплачивать композитору ежегодно гораздо более крупную сумму безвозмездно — как стипендию, чтобы он чувствовал себя без финансовых забот и мог полностью отдаться сочинению музыки. Стипендия дошла до 18 тысяч рублей в год — по тому времени колоссальная сумма.

Однако Надежда Филаретовна решила соблюдать одно условие: они никогда не будут встречаться, никогда не увидятся лично. Она была старше Чайковского на 9 лет, имела детей. Это была высокая, худая нервная женщина, умная и образованная. То ли она, влюбившись в Чайковского заочно, боялась столкновения с реальностью — опасалась разрушить божественный образ композитора, построенный ее воображением, то ли, что более вероятно, подозревала, что будучи старше и не очень красивой, она не встретит настоящей взаимности, что композитор будет почитать в ней только ее деньги.