В дальнейшем она строго соблюдала это условие многие годы, и даже когда они проживали в одном городе, они не встречались. Только переписывались. Переписка их составила три толстых тома (ЧПМ). Тематика была и музыкальной, и философской, и бытовой. Они сообщали друг другу перипетии своей жизни, обсуждали различные события, советовались. Фон Мекк приглашала Чайковского пожить в ее имении, он приезжал и пользовался ее гостеприимством, слуги создавали ему максимальный уют, он работал там, сочинял, но всё происходило без хозяйки. Надежда Филаретовна на это время неукоснительно выезжала из дому. Впоследствии они решили даже породниться: спланировали и устроили бракосочетание сына фон Мекк Николая на племяннице Чайковского Ане Давыдовой. Но и при этом не вошли в личный контакт, всё заочно. Иногда они издалека видели друг друга в театре. Однажды случайно встретились на улице в экипажах, мельком взглянули друг на друга и тотчас разъехались.
Свою Четвертую симфонию Чайковский посвятил ей, но не называя ее имени — просто «Моему лучшему другу»…
В том же 1877 г., и на той же основе — влюбленности в его музыку — Чайковский познакомился с миловидной молодой выпускницей консерватории Антониной Ивановной Милюковой. Она прислала ему письмо, полное восхищения, молила о встрече, прямо сообщала, что влюблена в него. Чайковский сначала не собирался отвечать. На его вопрос бывшему преподавателю Милюковой, что она собой представляет, тот ответил коротко: «Дура». Однако Чайковский к этому времени был весь нацелен на женитьбу, перебирал кандидатуры. Умная подруга у него уже была, а для той роли, которую он предназначал жене, ум вовсе и не требовался. Он повидался с девушкой, был благосклонен, любезен. К тому же Чайковский был в долгах, а девица дала понять, что обладает весьма приличным состоянием (это оказалось не так). Композитор начал ухаживать за ней, и дело быстро пошло к женитьбе.
Их представления о браке были крайне несхожи. Она, как оказалось, пылает чувствами и ожидает избавления от девственности, а он считал, что брак и чувственность — вещи весьма различные, по крайней мере вполне могут быть такими. Чувства могут влечь в одну сторону (куда бы это ни оказалось, для него — отнюдь не к жене), а брачный долг — в другую. Брак для него был делом долга и приличий, а отнюдь не чувства.
В это время Чайковский как раз работал над ролью Татьяны в «Евгении Онегине». Та тоже писала своему избраннику первой. Арии Татьяны так удались ему потому, что для него пушкинская героиня была отнюдь не отвлеченным образом. И даже не только аналогией его невесте. Для него это был идеал жены, о которой он для себя мечтал — жены, строго отделяющей свои чувства от брачного долга и готовой жить так, как велят приличия. Любовь может влечь ее к некой цели, «но я другому отдана и буду век ему верна». В жизни Чайковский и собирался осуществлять именно такой брак — без чувственной реализации. Его совершенно не тянуло ни к малейшему плотскому общению с невестой.
Чайковский с женой Антониной Ивановной (Милюковой). Москва, июль 1877 г.
«Маменька! — писала невеста матери. — Этот человек такой деликатный, такой деликатный, что не знаю, как и сказать!» Однако после торжественного бракосочетания такая деликатность стала представляться ей уже чрезмерной. Новобрачная знала, что в брачную ночь должно произойти некое действо, которое превратит ее в женщину, она с пылом предвкушала это событие, но муж всячески его оттягивал, после венчания молодые разъехались по разным домам. В свадебном путешествии в Петербург Петр Ильич под любым предлогом уклонялся от совместной постели, а когда это оказывалось неизбежным (наивные хозяева отводили молодым одну кровать), впадал в припадки болезни. Модесту он писал:
«Когда вагон тронулся, я готов был закричать от душивших меня рыданий. Но нужно было еще занять разговором жену до Клина, чтобы заслужить себе право в темноте улечься на свое кресло и остаться одному с собой… Утешительнее всего мне было то, что жена не понимала и не сознавала моей плохо скрываемой тоски».
В Петербурге «Наступил самый ужасный момент дня, когда я вечером остаюсь один с женой. Мы стали с ней ходить обнявшись». Тут внезапно до Чайковского дошло, что он может теперь представить жену обществу и заткнуть рты всем сплетникам. «С этого момента все вокруг просветлело… в первый раз я проснулся сегодня без ощущения отчаяния и безнадежности. Жена моя нисколько мне не противна» (брату Анатолию 13 июля 1877 г. — Соколов 1994: 35). К сожалению, это ощущение было мимолетным. По возвращении в Москву Чайковского обуяли прежнее отвращение и отчаяние.
Он даже предпринял попытку самоубийства (по воспоминаниям его друга Кашкина) — вошел ночью в холодную реку и оставался там так долго, чтобы простудиться и смертельно заболеть. Но он был на деле весьма здоровым человеком и остался без вреда. Тогда он отправил брату Анатолию короткое письмецо: «Мне необходимо уехать. Пришли телеграмму — якобы от Направника, что меня вызывают в Петербург». Телеграмма пришла, и он стремглав помчался в Петербург. Родные не узнали Чайковского. Они недавно видели ухоженного человека в цвете лет, а с поезда сошел осунувшийся и постаревший незнакомец с белой бородой. Двое суток он пролежал без памяти.
Модесту он писал (17 окт. 1877 г.):
«Презрения я стою, потому что сделать такое безумие, какое я сделал, может только круглый дурак, тряпка, сумасшедший. Но мне до общего презрения дела нет. Мне только больно думать, что вы… сердитесь в глубине души на меня за то, что сунулся жениться, не посоветовавшись ни с кем из вас, а потом повис на вашей шее» (ЧПР: 302).
Николаю Григорьевичу Рубинштейну, когда-то удержавшему Чайковского от женитьбы на Дезире Арто, он пишет (23 дек. 1877/4 янв. 1878 г.): «Я знаю теперь по опыту, что значит мне переделывать себя и идти против своей натуры, какая бы она ни была» (ЧПС, 7: 324). И брату Анатолию (13/25 февр. 1878): «Только теперь, особенно после истории с женитьбой, я наконец начинаю понимать, что нет ничего бесплоднее, как хотеть быть не тем, чем я есть по своей природе» (ЧПР: 374).
Тут уж до Антонины Ивановны дошло истинное положение дел, а она не могла быть совсем несведущей: издавна в семействе ее родителей скандал следовал за скандалом. Мать с отцом жили врозь, непрерывно судились, у матери были незаконные дети, она обвиняла отца в сожительстве с дворовым человеком и в растлении старшей дочери (Соколов 1994). «Ух, какое несимпатичное семейство!» — жаловался Петр Ильич сестре (ЧПС, 6: 158). «Мне очень мало нравится ее семейная среда»; «кругозор их узок, взгляды дики»; «единственная мысль моя: найти возможность убежать куда-нибудь»; «хотелось задушить ее»; «я не встречал более противного человеческого существа. … Она мне ненавистна, ненавистна до умопомешательства…»; «Что может быть ужаснее, как лицезреть это омерзительное творение природы! И к чему родятся подобные гадины!» (ЧПС, 6: 158; 162; 175; 185; 190; 285).
Сестра Чайковского Александра Давыдова поначалу вступалась за несчастную Антонину Тогда она написала Модесту:
«Теперь скажу тебе коротенько мнение свое о Пете: поступок его с А. И. очень, очень дурен, он не юноша и мог понять, что в нем и тени задатков быть даже сносным мужем нет. Взять какую бы то ни было женщину, попытать[ся] сделать из нее ширму своему разврату, а потом перенести на нее ненависть, долженствующую пасть на собственное поведение, — это недостойно человека, так высоко развитого. Я почти убеждена, что в причине ненависти его к жене никакую роль не играют ее личные качества — он возненавидел бы всякую женщину, вставшую с ним в обязательные отношения…» (цит. по: Соколов 1994: 54).
Чайковский жаждал развода и готов был взять на себя вину — якобы измену. Но в преддверии судебного процесса Антонина Ивановна сообщила, что готова простить «измену», только бы муж вернулся. Сохранился черновик письма Чайковского жене: «ты до сих пор еще надеешься, что, как ты выражаешься, рано или поздно мы должны сойтись с тобой». Этому Петр Ильич противопоставляет «непреложную истину»: сожительство невозможно.
