Могла быть, конечно, платоническая привязанность к смышленому, хотя и отлынивающему от работы мальчишке, но таскать его с собой в опаснейшие путешествия и завещать ему почти все наличные деньги можно было лишь при большой любви. А что и в этой любви вряд ли обошлось без сексуальной (гомосексуальной) составляющей, видно по графике Маклая, среди которой много рисунков мужских гениталий с фаллокриптами (туземными крышечками для фаллосов) и без всяких прикрытий — просто так. Видимо, потому, что нравился сам предмет.

Наблюдая папуасских девочек и мальчиков 8–9 лет, бегающих совершенно голыми, Маклай делает следующее замечание, достойное пера Шопенгауэра: «длинные туловища и короткие ноги девочек невольно обращали внимание сравнительно с легким, свободным бегом длинноногих мальчиков» (ММ 1: 204).

Фаллокрипт боссо с европейским ремнем, о. Танна

Фаллокрипты: а) из раковины, о. Ниниго; б) о. Тасико;

Длинноногие мальчики, включая Ахмата, могли воспринимать «при хоти» Маклая без сопротивления не только потому, что он был «человеком с Луны», но и потому, что поглощение мальчиками мужской спермы (оральным способом или анальным) было широко распространено среди папуасов и меланезийцев и считалось нормой на ряде островов. Существовал специальный обряд — как это делать. Мальчики верили, что таким способом они приобщаются к мужской силе и растут лучше. Не осталось записей Маклая на сей счет, но обычай хорошо исследован рядом путешественников (Bleibtreu-Ehrenberg 1980; Herdt 1981, 1984, 1987).

Мужчина с о. Малекула, 17-18 лет, его фаллокрипт. Рисовано на Таити в 1871 г.

Когда Маклаю пришла в голову идея, что его сексу альные вкусы могут найти свободное удовлетворение на Востоке, в путешествиях, трудно сказать. Возможно, впервые эта идея озарила его в первом путешествии с Геккелем и затем без него с Германом Фолем по Марокко, когда они, переодетые в арабские одеяния, пробирались под видом хакимов в Гибралтар. Общеизвестна распространенность гомосексуальных утех в арабских странах Северной Африки и относительная свобода таких отношений в этом регионе. Страны эти по сей день служат Меккой для гомосексуальных европейских туристов.

Возможно, именно с того памятного путешествия специалист по губкам и рыбам стал обращать всё больше внимания на различия обычаев и культурных норм разных народов, на свободу, связанную с первобытным миром. И с того памятного путешествия началась дорога к папуасам Новой Гвинеи, на которой его ждала слава великого этнографа и «человека с Луны». Тогда еще никто не ассоциировал его с «людьми лунного света». Да и сейчас это ассоциация гипотетическая. Прямые доказательства сожжены.

Когда биограф путешественника Носик вычитал в письмах своего героя Мещерскому странные просьбы и признания и поведал о своем открытии «одному из главных «маклаеведов» страны профессору Тумаркину», тот взглянул на него «удивленно и не слишком дружелюбно.

— С чего Вы это взяли?

Я забормотал, что, может, я и не прав, но это все черным по белому, и это все же проливает свет…

Рисунок Миклухо-Маклая

— На что? — спросил он, и я сник» (Носик 1999: 365).

Между тем это действительно рисует в новом свете формирование научных интересов Миклухо-Маклая, его переход от зоологии к антропологии — науке, пронизанной идеями многообразия и равноценности разных культурных норм. Более полно очерчивается также основа его эскапизма — бегства от отечественного бюрократического режима и европейской цивилизации, его путь к методу включенного наблюдения, его предпочтение путешествиям в одиночку, когда исследователь встречается с первобытным миром один на один. Конечно, не только бегство от европейской цивилизации и ее норм определяли его судьбу — сказывались и любовь к науке, к славе, симпатия к угнетенным. Но и эскапизм, связанный с сексуальным своеобразием, налицо. Эти новые детали никак не умаляют величия Маклая — он не становится менее отважным, менее самоотверженным, менее заслуженным. Просто он другой, более реалистичный и сложный.

Впрочем, видимо, после беседы с Носиком какие-то представления о том, что образ великого путешественника неполон и не столь уж пригоден для лакировки, забрезжили и у главного «маклаеведа» страны. В биографическом очерке, приложенном к шестому тому Собрания сочинений Миклухо-Маклая, где Д. Д. Тумаркин председателем редакционной комиссии, появилось неожиданное для осторожного деятеля науки высказывание: «Пришло время, устранив мифологические наслоения и «хрестоматийный» глянец, воссоздать образ тамо русс во всей его сложности, полноте и доподлинности» (ММ 6: 669). Разумеется, ни намека на то, какая именно сложность, какая доподлинная тайна скрывается под «хрестоматийным» глянцем.

По словам Носика (1999: 365), «тайна эта была интимной, и неожиданной, и страшной». А ведь страшна эта тайна только в Европе. Маклай же, который называл себя «белым папуасом» (ММ 5: 310), был гражданином мира.

Среди тем, недавно бывших запретными и внезапно ставших открытыми, — гомосексуальность Чайковского. Выходят одна за другой книги, где эта тема занимает все больше места (вплоть до «Самоубийства Чайковского»); поставлен балет «Чайковский», в котором главный герой танцует со своим любовником; секс-меньшинства в Петербурге создали общество имени Чайковского… Ну, кому какое дело до гомосексуальности Чайковского? У нас есть его музыка. Гомосексуален он был или нет, мы ею наслаждаемся и будем наслаждаться.

Пост-структуралист Ролан Барт провозгласил «смерть автора» — автор умирает в своем произведении. Когда оно создано, автор исчезает и для читателя существует лишь его произведение. Читателю нет дела до автора, до его намерений, его биографии и связей, неважно, какая ситуация вызвала к жизни произведение. Оно создано таким, каким создано. К чему бы ни стремился автор, его намерения вовсе не обязательно реализовались так, как он хотел. Да и вообще читатель вычитывает из произведения нечто, что автор, быть может, вовсе и не думал внести в произведение. Ведь у читателя другой склад мышления, другой кругозор, другая подготовка и другое время.

С этим трудно согласиться. Мы не бабочки-однодневки. Мы не привязаны к нынешнему моменту. Мы живем в истории и созданы ею. Такими же мы воспринимаем и вещи, нас окружающие. Чтобы понимать мир, нам нужно улавливать связи вещей, их причины. Чтобы предвидеть ход развития, нам надо знать его истоки. Любое произведение звучит для нас совершенно иначе — полнее, интереснее, ближе, — если мы видим его место в истории, знаем его автора, если автор для нас не пустой звук, а полнокровная личность.

В России долгое время Петр Ильич Чайковский был наполовину скрыт от нас. В 1900–1902 гг. появилось трехтомное жизнеописание, составленное его братом Модестом, в котором была сформирована официальная биография — сформирована такой, какою ее хотели видеть родные и близкие Чайковского. Такая биография соответствовала нормам среды, приличиям и идеологии государства и церкви. Жизнь Чайковского была прикрыта тяжелым бархатным занавесом, из-за которого он выходил к публике кланяться — в профессорском сюртуке и в мантии кембриджского доктора. Этот образ был унаследован и утвержден также советской идеологией. Революционным и патриотическим устоям нужен был народный герой, который бы воплощал в себе лучшие качества народа и страдать мог только от гнета самодержавия, в крайнем случае от буржуазной ограниченности — не привелось читать Маркса и Плеханова.