Позже Чичерин приобщился там к марксизму, жил в эмиграции и во время мировой войны был в Англии арестован. По хлопотам Советского правительства был освобожден и возвращен России, где стал наркомом иностранных дел. Таковым был с 1918 по 1930. Урывками занимался своим любимым делом — писал исследование о Моцарте. Не женился и поддерживал бедствующего поэта, помогал ему выжить. Переписывались до 1926 г., когда и была последняя встреча. Во время поездок в Берлин лечился в нервных клиниках и наведывался к одному шарлатану, претендовавшему на лечение гомосексуальности. С течением времени интеллектуалу Чичерину всё труднее было ладить с большевистским руководством, где университетски образо ванного Ленина сменил недоучившийся семинарист Сталин. У Чичерина все больше давали себя знать психические срывы. С 1925 г. практически не руководил наркоматом, лечился в Германии. Наконец, был сменен Литвиновым. Рожденный в один год с Кузминым, умер тоже в один год с ним.

Десятилетие перед первой русской революцией Кузмин провел в истерических метаниях между разными увлечениями. Увлекался различными философско-религиозными течениями, видами деятельности и… объектами чувства. Поначалу по юношеской наивности и незнанию себя Кузмин полагал, что со смертью друга (князя Жоржа) он обречен на отсутствие любви. Увлекаясь неоплатониками и мистиками первых веков, он старался устроить свою жизнь на началах воздержания и строгого распорядка. Юша всячески старался поддерживать это убеждение. Вообще он стимулировал интерес Кузмина к философии и Италии.

Однако Кузмин заболел — с ним стали случаться припадки истерии, и после лечения в клинике его отправили в Италию. В Риме он увлекся лифт-боем Луиджино, которого с согласия его родителей увез во Флоренцию, чтобы потом забрать с собой в Россию в качестве слуги. Между тем весело тратил деньги, и они иссякали катастрофически. Мать в отчаянии обратилась к Чичерину, жившему в Германии, и тот примчался во Флоренцию. «Луиджино мне уже понадоел, и я охотно дал себя спасти» (ДК5: 271).

Юша свел его с каноником Мори, иезуитом. Тот переселил Кузмина к себе и занялся его обращением в католицизм (прямо как Винкельмана!). Кузмин бродил по церквам, по знакомым каноника, посещал его любовницу маркизу Эспинози Мороти, читал жития святых, но формального согласия не давал. Напряженность сказалась — возобновились припадки истерии, и он попросил мать вытребовать его телеграммой. С Мори первое время переписывался, потом письма стали реже и прекратились. Только в повести «Крылья» через десять лет появился каноник Мори — под своим собственным именем.

Кузмин разрывался между разными направлениями в искусстве и общественной жизни. То он предавался русской древности, народности, церковности, то бредил д’Аннунцио, новым искусством и чувственностью. Познакомился со старообрядцем Казаковым, плутоватым и бестолковым продавцом древностей. Поселился с его семейством во Пскове. Стал изучать крюковую музыку, гордился тем, что его считали старовером. Ездил в Васильсурск. В это время носил ярко-красную шелковую косоворотку, черные бархатные шаровары навыпуск и русские лакированные сапоги. Отпустив черную бороду, напоминал цыгана — так и ожидалось, что вот-вот затанцует. Но вдруг европеизировался, сбривал бороду и становился театралом и денди. По слухам, у него было 365 разноцветных жилеток (на деле только 12). Таким он очень смахивал на еврея — своими вифлеемскими глазами, как бы подведенными, и горбоносым профилем с выпяченной нижней губой.

В 1904 г. друзья семейства и соседи по даче в Васильсурске Верховские издали на собственные средства «Зеленый сборник стихов и прозы», в котором появились впервые и стихи Михаила Кузмина. Ему было в это время 32 года. После смерти матери осенью 1904 г. пришлось учиться вести собственное хозяйство.

Надо признать, он не только вошел в поэзию в позднем возрасте, но и сохранял до этой поры — при всей образованности — некую общую инфантильность, некий юношеский стиль поведения. Это вообще, видимо, свойственно гомосексуальным личностям, свободным от ориентировки на создание семьи и заботы о ней. Впрочем, некоторую заботу о литературном воспитании своего племянника-гимназиста Сережи Ауслендера Кузмин проявлял и даже давал ему читать свой Дневник, хотя в особо откровенных местах отмечал: «[И подумать, что эту тетрадь будет читать Сережа, невинный, чистый, далекий от всяких уклонов!» (23 декабря 1905 г., ДК5: 86)].

На второе лето «я отчаянно влюбился в [Сережина] некоего мальчика, Алешу Бехли, живших тоже на даче в Василе, Вариных знакомых. Разъехавшись, я в Петербург, он в Москву, мы вели переписку, которая была открыта его отцом, поднявшим скандал, впутавшим в это мою сестру и прекратившим, таким образом, это приключение» (ДК5: 272).

Но приключения на любовном фронте продолжались. «Весною (1904 г. — Л. К.) я познакомился с Гришей Муравьевым, с которым вскоре и вступил в связь, думая со временем устроиться с ним во Пскове. Летом я заезжал в Зарайск, где он жил; прожили там дней 6 со спущенными от жары занавесками, любя и строя планы, по вечерам гуляя за городом в тихих полях. Потом я жил в Щелканове у Верховских. Тут, просто от скуки, я стал оказывать больше внимания, чем следует, младшему брату, вызвав ревность жены, негодование других и почти ссору. Потом все помирились, а он уехал в Киев» (ДК5: 273).

Рассмотрим только одно из этих приключений, но показательное. 18-летний Гриша Муравьев был простым парнем, из слуг, попивал, никакой утонченной интеллигентности, но был любим и сам полюбил Кузмина беззаветно. Как состоялось знакомство, Кузмин вспоминает 8 сентября 1905: «мы оба стояли у окна и он рассказывал, почему Тимофей не уходит с места: «Может быть, он влюблен в своего барина». — «А может быть, я в вас влюблен, Григорий». — «Все может быть», — бегло и весело взглянув, сказал он. — «Если бы вы сами не сказали, я бы написал вам об этом» (ДК5: 39). Кузмин 22 августа описывает его так: «Одетый и особенно на улице, нельзя предположить, как он хорош голый или совсем близко. Первое, что меня поразило — это красота его тела и особенная сладострастность лица (я помню, как подумал: «вот педерастическая красота»), хотя, конечно, он слегка мордаст и похож на татарина (ДК5: 28)». Через неделю отмечает: «Сидя напротив, я смотрел, хорош ли он; вчера был очень интересен, побледневший, с большими серыми глазами, понятливыми, ласковыми и чувственными» (ДК5: 33).

И запись 4 сентября:

«Я целый день мучусь за свое отношение к Григорию; я позабыл дать свой адрес, — он хотел придти в воскресенье и я от трусости, не знаю отчего, побаивался этого. Нужно бы послать адрес и сговориться, а я этого не сделал. А я его хочу и думаю о нем весь день; не идеализируя, а так, как он есть, он и милее, и жалче, и дороже: стесняющийся, некрасивый с первого взгляда на улице, бедный, бедный» (ДК5: 36).

18 сентября:

«Занятно, что сегодня впервые Григорий заявил, что он меня любит и даже скучал и ходил к дому, да не смел зайти, хотя последнее, я думаю, уже привиранье… Интересно, как отнеслась публика к посещению Гриши и что было слышно в детскую и коридор? Гриша у меня спрашивал, красивая ли Лидия Павловна и когда я сказал, что «право, не знаю», он прибавил: «Ну, если б это лицо было у мальчика, могло бы оно вам понравиться?» Я отвечал, что нет, п<отому> что такого лица не могло бы быть у мальчика» (ДК5: 43–44).

За каждое посещение Кузмин Грише платил, и когда у него не было денег, он писал Грише, чтобы тот не приходил. 27 сентября он заносит в Дневник очень важную запись, характеризующую не столько его самого, сколько Григория:

«я верю ему, когда он на мой вопрос (довольно глупый и несправедливый), что, если б у меня не было и не имелось быть денег, ходил ли бы он ко мне, он ответил: «А то как же? Разве я вас не люблю?» — и потом, совсем потом, после других разговоров, без вопроса, стыдливо заметил: «Я же вас только и знаю» (ДК5: 48).