— Эшбахт! — рычали охрипшие и простуженные солдатские глотки, орали так, что спасшиеся горцы на той стороне реки слышали.

А он шёл среди них спокойный, холодный, невосприимчивый ни к страху, ни к лести, ни к славе.

Он, Рыцарь Божий, хранитель веры, Иероним Фолькоф фон Эшбахт, коего кличут Инквизитором, заслужил эти крики и эту славу. Он заслужил восхищение этих смелых и жестоких людей. Это он вёл их к победе вопреки всему, он заставлял их надрываться в невыносимых усилиях, чтобы победить. Он заставил их сделать то, во что сами они не верили. Это он заставил их победить непобедимых. Так пусть славят его ещё громче, чтобы женщины, пришедшие узнать, что сталось с их мужьями, знали, кого им проклинать. Чтобы по всей реке, по всей огромной реке шла о нём слава, пусть лодочники и купцы разнесут весть до самого холодного моря, что он, кавалер Иероним Фолькоф фон Эшбахт, дважды разбил сильнейшего врага. Врага, перед которым склонялись короли, герцоги и даже сам император.

— Эшбахт! — продолжали кричать солдаты.

Он кивал им и шёл мимо, даже когда ему хотелось остановиться и поговорить со знакомым солдатом или сержантом. Нельзя, нельзя этого делать, иначе они и в бою захотят перекинуться с ним парой слов или, не дай Бог, посоветовать ему что-нибудь или оспорить его приказ. Он шёл дальше, дальше к воде, туда, куда вёл его ротмистр Рене. Только один раз он остановился.

— Эшбахт! — крикнул один высокий и ещё нестарый солдат с перевязанной рукой.

Волков остановился, и все офицеры остановились с ним:

— Я помню тебя, ты из людей фон Финка, из тех, кто не побоялся спрыгнуть в овраг, когда убивали капитана райслауферов.

— Именно так, господин. Это я, — чуть робея, отвечал солдат.

— Тебе и тем, кто был с тобой в овраге, ротмистр Бертье обещал по пять талеров. Я не забыл. Вы получите деньги.

— Спасибо, господин, спасибо, — кланялся солдат. — А не найдётся ли места у вас для меня, я слыхал, что вы своим солдатам даёте немного земли и разрешение жечь кирпич, может, один из ваших офицеров возьмёт меня к себе в роту, а с солдатами я договорюсь.

— Как тебя звать, солдат?

— Биргер, господин, Ганс Биргер.

— Мне нужны храбрецы, Ганс Биргер, — произнёс Волков и невесело подумал о том, что это сражение было не последним его сражением. — Когда вернёмся в Эшбахт, попросишь у моего знаменосца ленту.

— Ленту? — не понял солдат. — Какую ленту, господин?

— Бело-голубую ленту цвета моего знамени, такую, какие носят на руке мои сержанты, — сказал кавалер и пошёл дальше.

— Ленту? — Ганс Биргер ещё недоумевал, но солдаты, что были с ним рядом, уже всё поняли, начали его поздравлять.

Они хлопали его по плечам, по-дружески стучали кулаками ему по спине, требуя с него выпивку.

Пленных держали на берегу, там их легче было охранять. И плевать, что с воды дул ледяной ветер, а пленные были раздеты и многие из них ранены. Плохая война — это есть плохая война. Их всё равно ждала смерть. Горцы сами всегда казнили пленных, даже благородных, за которых можно было взять выкуп, и то убивали, а уж с солдатнёй так и вовсе не церемонились. И сами они теперь на пощаду не рассчитывали. Они сидели, сбившись в кучи, плотно прижимаясь друг к другу, стараясь так беречь тепло, раненые лежали тут же, без всякой помощи.

— Я приказал их не кормить, к чему тратить хлеб, солдаты грозятся их перебить и без приказа, — сказал ротмистр Рене, которому было поручено охранять врагов.

Волкова не удивило то, что солдаты уже точат ножи на пленных, его как раз удивило то, что их не перебили сразу.

— Всего их сто двенадцать, шесть сержантов и два офицера, это всё местные, с кантона Брегген. И ещё тридцать три райслауфера с соседних кантонов.

— Господин, — крикнул один из людей Рене, один из тех, кто сторожил пленных, — когда можно будет пустить их поплавать? Осточертело их сторожить.

— Выполняй, что приказано, — сухо откликнулся кавалер.

Были времена, когда он люто ненавидел горцев, люто, и ни одной лишней секунды не дал бы им прожить. Но в те времена он был солдатом, простым солдатом. А сейчас всё было по-другому. Теперь он должен был думать, думать наперёд.

— Рене, — позвал он.

— Да, кавалер.

— Дайте им хлеба и разрешите жечь костры.

— Хлеба? — удивился ротмистр.

— Да, и ещё дайте знать на тот берег, что я приму парламентёров, — всё так же твёрдо продолжал кавалер.

— Парламентёров? — переспросил Рене.

— Именно, Рене, пусть приезжают сюда, я хочу говорить с ними. И пока не поговорю, пленных резать не дозволяю.

Офицеры, все, кто слышал его, были в недоумении. Они переглядывались. Даже командир арбалетчиков Стефано Джентиле был удивлён. Хотя какое ему, ламбрийцу, было дело до местных обычаев и правил.

— Роты будут недовольны таким решением, — заметил Бертье.

— Роты всегда чем-то недовольны, — назидательно ответил Волков, — вам бы пора уже знать, ротмистр, что в ротах есть офицеры, которые знают, как угомонить недовольных болванов, — и видя, что этим смутил храбреца, повернулся к нему и спросил: — Как вы, Гаэтан? Вижу, ваши раны тяжелее, чем мне казалось.

Лицо ротмистра было сильно разбито, едва начало заживать, подбородок вообще был зашит одним стежком, толстая чёрная нитка стягивала разошедшуюся от рассечения кожу. Рука его была перемотана тряпкой. Волков помнил, что Бертье досталось в овраге, но крепыш держался молодцом.

— Ваш монах просто колдун, кавалер, он мне вернул здоровье за день, а ссадины сойдут, я готов уже к новому сражению.

— Господа, — произнёс Волков, — не все это видели, но наш славный Бертье приложил сил для победы больше, чем кто-либо из нас.

Офицеры кивали головами, хлопали ротмистра по плечам.

— Я сам не трусливого десятка, но даже я крепко бы подумал, прежде чем прыгнуть в овраг, переполненный горскими свиньями, — продолжил кавалер. — Это он умудрился убить капитана наёмников, причём оружием наёмников. Думаю, что выражу общее мнение, когда скажу, что вы, Гаэтан, достойны большей награды из добычи, чем все остальные, хотя и все остальные делали, что должно, и упрекнуть мне некого.

Волков не стал упоминать Гренера, это было ни к чему. Славная победа всё равно свершилась, хоть кавалерия почти не внесла своей лепты в общее дело.

Офицеры радовались, а кавалер почувствовал, как в нём заканчивается та благость, что дало ему вино или простая солдатская пища. Тут ему на ум пришли вопросы брата Ипполита о тошноте. Он позвал к себе Максимилиана:

— Шатёр мой поставили?

— Должны были, — сообщил тот. — Я схожу, проверю.

— Нет нужды, — остановил его кавалер. — Господа, на сегодня более сил у меня нет, хворь ещё не отпустила меня, прошу простить, я пойду прилягу.

Офицеры ему кланялись, а он офицерам.

В шатре печь уже пылала, было там тепло. Максимилиан помогал ему раздеться, стаскивал сапоги, хоть и тошнило кавалера, но говорил:

— Вы теперь мне не оруженосец и не паж, вы теперь мой знаменосец.

— Я знаменосец? — не поверил юноша. Он так и застыл с сапогом Волкова в руках.

— Ну, ты же носишь моё знамя?

— Носил, пока более достойных не было.

— Более достойных я и сейчас не вижу. Сапоги отныне уже не ваша забота, сыщите мне денщика. А оруженосцем будет Увалень. Кстати, а где он?

— Послан в Мален к епископу и госпоже Эшбахт с вестью о победе, — ответил Максимилиан.

— Хорошо, хорошо, — произнёс кавалер. — Но за конями всё равно следи, мне нравится, как ты следишь за моими конями.

— Спасибо, кавалер, спасибо, — юный знаменосец схватил его руку и поцеловал. — Для меня большая честь служить при вас.

Волков лёг на свою походную кровать, а Максимилиан накрыл его периной.

Волков чувствовал себя всё ещё нехорошо. Но тошнота — бабья болезнь, в его представлении она не была причиной для лени и безделья. Едва рассвело и едва он позавтракал, как к нему пришёл Карл Брюнхвальд со списками всего захваченного у горцев.