Как он был бос и почти раздет, кавалер встал и подошел к ящику.

Откинул крышку его, запустил руку внутрь, в темноту, и оттуда потащил первое, что ему попалось.

То был пехотный клевец доброй ламбрийской работы. Или, как его еще называли на юге: вороний клюв. Он был с длинным древком, Волкову до плеча, крепок и удобно лежал в руке. Железо темное, закалено так, что крепче не бывает. Таким оружием при удачном попадании кавалер легко пробил бы самый крепкий и тяжелый кавалерийский шлем. А уж глупую голову блудной бабы так размозжил бы по подушке в кашу, даже и препятствия не заметив.

А блудная баба опять всхрапнула, спала себе, ни о чем не волновалась. Не знала дура, что в трех шагах от ее кровати стоит ее обманутый муж, что Богом ей дан. Стоит со страшным оружием в руках, что по лицу его катаются желваки от ненависти и злости.

Баба спит и не знает, что темнеет у него в глазах, когда думает он, что в чреве этой распутной твари растет чадо, что сядет на его поместье вместо законного его ребенка. Что ублюдок какого-то шута может сесть на место, которое по рождению, по праву Салического[36] первородства должно принадлежать его первенцу. Его сыну! И все из-за ее бабьей похоти. Потому что ей так захотелось, потому что бесы ее бередили? Неужели Бог такое допустит? В чем же тогда справедливость?

И что же тогда получается? Что всю свою жизнь, всю жизнь, сколько он себя помнил, он воевал, воевал и воевал. Он терпел невзгоды и изнуряющий голод в долгих осадах. Получал тяжкие раны, от которых спать не мог, которые потом лечил месяцами, хромцом на всю жизнь остался. Заглядывал в глаза лютым и кровавым ведьмам, в общем, ходил по острию ножа всю жизнь. И все для того, чтобы ублюдок поганого шута стал хозяином Эшбахта?

Нет. Не допустит Господь такого. Такому не бывать. Никогда, пока он жив, не бывать такому!

Только вот поганить благородное оружие кровью распутной бабы — недостойно. Не заслужило оно такого. Волков чуть подумал и положил великолепный клевец обратно в оружейный ящик.

Закрыл крышку. Постоял еще, чуть глядя на Элеонору Августу фон Эшбахт, которая все еще храпела беззаботно в перинах. И потом лег рядом с ней, с ненавистной. И стал думать, как ему быть.

Заснуть он не мог до самых петухов.

Жатва была в разгаре, и на его поле уродилось все, кроме гороха.

Особенно хорош был овес. Еган молодец был, что построил амбары на реке. Иначе все, что выросло, пришлось бы возить в три раза дальше до Эшбахта — лошадей да телеги ломать. А тут все радом было. В одном только он просчитался. Трех больших амбаров на такой урожай не хватило.

За время сбора урожая устал, словно войну вел. Мужики его, Еган, лошади и солдаты, которых он нанял, тоже уставали, но все, кроме лошадей конечно, понимали, что все им окупится.

Но усталость — ладно бы, ничего, не привыкать ему, другие его заботы тяготили. И первая из них — горцы! Горцы злы, не может быть такого, чтобы они за ярмарку ему не ответили.

Если не пришли в течение двух первых недель, так значит, пытаются с графом да герцогом поговорить, выяснить: чья в грабеже вина. Большие сеньоры к ней подстрекали или то личная дерзость новоприбывшего рыцаря.

— Сыч, — звал он помощника своего, — собирайся на тот берег проверить дружков своих.

— Не рано ли? — сомневался тот. — Мало, что они узнать могли. Времени немного прошло.

— Нет. Собирайся, Фриц, — говорил Волков, — ни спать, ни есть не могу. Все время о них, о еретиках, думаю. Надо мне хоть что-то знать, не могут они не собираться к нам в гости.

— Как пожелаете, экселенц, — говорил Сыч нехотя.

— Чего ты морщишься? — спрашивал кавалер, видя его нежелание.

— Не любо мне это, — отвечал Сыч, — чужое там все, враги все, дерзкие, наглые, бахвальные. Бога не боятся. Над святыми надсмехаются. Одно слово — еретики. Даже и пиво у них не такое.

— Надо, Сыч, — настаивал Волков. — Проспим их приход — всем нам смерть будет, кроме мужиков. Пленных они не берут. Все здесь пожгут, все заберут.

— Да, ясно, экселенц, ясно, — говорил Фриц Ламме.

Так кавалер об этом деле волновался, что поехал с Сычем до Рыбацкой деревни, хоть туда и обратно день пути был.

Там у сержанта Жанзуана и заночевал. Сыч ночью реку переплыл.

Только утром Волков забрал деньги у сержанта, что тот за проход плотов собрал, и поехал в Эшбахт. Кстати, денег было не так и мало.

Семнадцать талеров чистыми. А перед тем, как уехать, Волков сержанту сказал:

— Живешь праздно, в лени. У тебя четыре человека, целыми днями лежите на песке, плоты ждете.

— А что же делать, господин? — спросил Сержант Жанзуан. — Другого дела у нас нет.

— Заставу ставьте вот здесь, на этом холме, — Волков указал сержанту на холм. — Жалование вам из денег, что вы собираете, платится, так делайте.

— Есть, — сказал сержант, — будем по возможности делать.

— По возможности? — зло спросил кавалер. — Я бы на вашем месте поторопился. Горцы из кантона придут, а лошадь у вас одна. Все не убежите. Так что, ломайте лачуги, ищите любое дерево, ставьте частокол на холме. Бараки на двадцать человек, склады, колодец копайте. Готовьтесь.

— Значит, воевать будем? — со вздохом спросил старый солдат, что слышал их разговор.

— А что, у тебя когда-то по-другому было?

— Никогда, — отвечал тот, — думал, может, хоть сейчас, под старость, тихонько поживу.

— Забудь. Не привыкай, — строго сказал кавалер и крикнул: — Максимилиан, коня!

Сам он всегда хотел жить тихо, да никак у него это не получалось.

Даже когда со службы ушел, не получалось. Коли был кто из больших сеньоров с ним рядом, так вечно просил от него какой-нибудь войны, какой-нибудь кровавой работы. Волков уже с тем смерился, война стала для него обычным, простым делом. Ну, а что: то горцы, то жена, то герцог — и все это изо дня в день, изо дня в день. А еще письма от разных и влиятельных попов, всем им что-то нужно. А еще оборотень, урожай, купчишки просят принять. Не успевал с рассветом встать и дела поделать, как уже ночь на дворе.

И герцог не давал о себе забыть, как без него? Сеньор, все-таки.

Кавалер приехал с юга, все мысли о горцах, сам устал, а у привязи чужой не его конь.

— Кто тут? — спросил он у дворового мужика, что чистил коровник.

— Не могу знать, господин какой-то в богатом платье. Госпожа его кормит.

Уж не знал, что и думать, пошел в дом. А там за столом человек в цветах герцога и с сумкой через плечо. Сидит, бобы ест не без удовольствия. Кружка пива у тарелки. Хлеб свежий. А кавалер уже и не знает, грустить или радоваться. Хорошо, что хоть не хахаль жены. А с другой стороны, что хорошего? Может, хахаль и лучше был бы. Хахаля можно было бы прямо тут и зарезать. А с герцогом так не выйдет.

— Я от Его Высочества герцога, — вставал и кланялся человек, увидав Волкова.

Это и так кавалеру ясно, он даже знает, зачем тут этот человек. Он молча протягивает руку. Человек лезет в сумку и достает оттуда два письма, одно большое с лентой и оттиском герба герцога на сургуче, второе совсем маленькое и простое.

Он уселся за стол и первым делом, конечно, сломал сургуч на послании курфюрста.

Какой у писаря почерк красивый — залюбуешься. А герцог не поленился перстень приложить. Подписываться не стал.

Волков сидел, задумавшись, перед ним лежало письмо сеньора: «Вот что ему нужно было сейчас делать? Бросить все и скакать к герцогу? Четыре дня туда, четыре обратно, сидеть и там ждать аудиенции. А сколько ее ждать придется? А вдруг Его Высочество возьмет и просто кинет его в тюрьму? До выяснения. А там обер-прокурор, который Волкова еще по Хоккенхайму невзлюбил. Уж он порадуется, все сделает, чтобы Волков в холоде подольше посидел. А тем временем горцы переплывут реку? Он даже деньги свои вывезти не успеет. Все этим псам из-за реки достанется. Не-ет, нет-нет-нет. Так не пойдет. А как пойдет?»