Тут и маленькая племянница подошла к нему, по-свойски обняла его руку и спросила:

— Дядя, а мне вы тоже найдёте жениха?

— Конечно, моя дорогая, — отвечал ей Волков, теперь он обнимал уже двух племянниц, — и тебе я тоже найду жениха.

— Только мне красивого, — говорила маленькая Катарина.

— Лучше богатого, — смеялся дядя. — Такого, как у Урсулы.

— Нет, мне лучше красивого, — настаивала Катарина.

— Хорошо, поищем тебе и красивого, и богатого, — продолжал смеяться кавалер.

Тем временем мать их продолжала плакать, только теперь она это делала тихо. А ротмистр Рене в одиночку опрокидывал уже второй стакан крепкого вина. Даже не предлагая выпить Волкову.

Помимо военных дел и будущей свадьбы, у него были и другие заботы. Ту пристань, что просили купцы из Рюммикона, его архитектор уже достроил, и она уже могла принимать любые, даже самые большие, баржи из тех, что ходили тут в верховьях реки. И теперь чуть не каждый день господин де Йонг приходил к нему и спрашивал:

— Соизволит ли господин кавалер достроить церковь?

Стены церкви были уже поставлены. Но до сих пор у Волкова не было денег, чтобы заняться крышей. Да и сейчас, даже после всех подношений, что он получил в городе, денег не сильно прибавилось. Но церковь была нужна, очень нужна. И это не со слов братьев Семиона и Ипполита, которые частенько напоминали ему об этом. Он и сам понимал, что людям без церкви никак нельзя.

— Сколько же вам нужно, чтобы покрыть крышу? — наконец спросил он у де Йонга, когда тот опять поутру пришёл к нему.

— Я говорил вам уже, сто двадцать шесть талеров будет стоить вся работа вместе с материалами.

— Хорошо, но всё, что нужно, вам будет поставлять мой племянник.

Кажется, это весть не очень обрадовала господина архитектора, но он согласился:

— Значит, всё, что нужно для строительства, будет мне поставлять господин Дейснер? Хорошо.

— Теперь он Фолькоф, я дал ему своё имя.

— Ах вот как, — господин де Йонг помолчал, — впрочем, Бруно очень умный юноша, он, разумеется, достоин вашего имени.

Деньги, будь они неладны, деньги, словно вода из дырявой кадки, вытекали из него. А поместье, поместье давало крохи, он уже прикидывал, сидя с Ёганом, сколько всего ему принесло его убогое поместье. И понял — всё, что дало ему поместье, съели господа из его выезда и его дом с дворней. Доходы от проплывающего мимо леса, кирпич и черепица, что жгли солдаты, доходы, что давала его худая землица, которую он сдавал всем желающим её пахать, — всего этого едва хватало ему на жизнь. Но кроме этого, Волков строил форты, пристани, церкви. Позарез нужна была дорога, а ещё он собирался выдавать замуж племянницу. Форт, крыша церкви и свадьба племянницы уже тянули на все те двадцать гульденов, что ему поднесли на бархатной подушке в день его празднования. А новые мушкеты, а порох, ядра, а картечь с пулями, а ботинки, которые он обещал солдатам, когда те бродили с ним по холодной глине, заманивая горцев к оврагу и холмам. Деньги, серебро. Он испытывал в них постоянную нужду. Да, у него ещё осталась часть того золота, что он вывез из Хоккенхайма, ещё было то золото, что он взял в долг у горожан. Но сколько времени ему понадобится, чтобы потратить всё своё и начать тратить занятое?

Кавалер, когда был у сестры, и вышел от неё, сев на коня, некоторое время смотрел на восток. И смотрел он не на свои амбары и свою пристань, он смотрел за реку. Смотрел на берег Фринланда. На тот самый богатый край, о котором ему всё время напоминал архиепископ Ланна. Да, там было что пограбить, купчишки там были жирные. Можно было их лодчонки на реке ловить, а можно было и прогуляться по их стороне. Да, с пятью сотнями своих людей он бы подрастряс им мошну. И архиепископ был бы доволен. Но ему очень, очень не хотелось этого делать. Просто потому, что нельзя воевать со всеми сразу. Враждуя с горцами, проявляя своенравие с герцогом, втягиваясь в распри с местной земельной знатью, ему ещё оставалось поссориться с богатым купечеством Фринланда. Нет, это было бы самоубийством. Но деньги ему были очень нужны. Поэтому он звал к себе племянника. Волков хотел знать, как обстоит дело с торговлей углём и лесом. Пристань была уже готова, можно было уже принимать баржи. Хоть дорога от амбаров до Эшбахта была и не хороша, а дорога от Эшбахта до города и того хуже, но ещё стояла зима, и глина, скованная холодом, ещё в состоянии была выдержать пару десятков телег прежде, чем превратиться в канавы с грязью. Нужно было начинать торговлю. Не ждать потепления.

Но пока Увалень искал Бруно, приехал гонец из города. Привез письмо от бургомистра. Был как раз обед, за столом были Бригитт, Элеонора Августа, мать Амелия со своей вечной постной миной на лице и брат Ипполит.

Волков в настроении вполне благодушном развернул бумагу. Стал читать. Он хотел знать, когда ему надобно приступать к исполнению обязанностей Первого капитана, также он хотел знать, когда ему пришлют брачный контракт для ознакомления.

Брат Ипполит, что сидел дальше всех от него, был единственным человеком за столом, который увидел перемену в лице кавалера. Женщины молча ели. А монах сразу почувствовал неладное, когда только ещё губы рыцаря скривились и превратились в нитку. А когда нос рыцаря заострился, и со стороны он стал похож на хищную птицу, молодой монах почувствовал приближение бури. Брат Ипполит не первый год знал кавалера, он уже видал не раз это выражение его лица. Но даже он не мог предвидеть то, что произойдёт дальше.

А Волков левой рукой скомкал письмо, словно горло врага сжимая бумагу, правой же вдруг смахнул всё, что было перед ним, со стола. Дорогая посуда, его серебряный кубок, вилки с ножами, блюдо с кусками жареной курицы, дорогой бокал жены из синего стекла, кувшин с пивом, всё, всё это полетело на пол, на колени к его жене.

Элеонора Августа вскрикнула от испуга, и Бригитт тоже, и потом обе, как по команде, закрыли рты руками, а монахиня стала креститься и креститься. А кавалер вскочил, сжал кулаки, упер их в стол и стал орать так, что лицо его стало багровым, а вены на шее вздулись:

— Ублюдки! Бюргерская погань! Чернильное рыцарство! Сволочь! Придорожная падаль!

Глаза его словно остекленели, и он продолжал сыпать и другими недобрыми словами и самыми отборными солдатскими ругательствами, которые при женщинах и звучать не должны.

— В блудных девках чести больше, чем во всех в них! Городская сволота, рыночные шуты, балаганные артисты, содомиты!

Монахиня уже вытаскивала из-за стола перепуганную и перепачканную куриным жиром госпожу Эшбахт. Брат Ипполит судорожно искал в своей сумке склянки, думая, какой настой дать господину. Госпожа Ланге так и сидела в ужасе, прикрывая рот ладонями. А челядь на кухне, как и положено ей, вся сбежалась к двери и со страхом и любопытством так и глядела, что там происходит у господ в столовой.

А в столовой Волкову стало не хватать воздуха, и он тяжело повалился в своё кресло. Дурных слов он больше не произносил, дышал так, словно пробежал милю, сидел, продолжая сжимать письмо от бургомистра в кулаке. А лицо его было таким багровым, что Бригитт перепугалась ещё больше прежнего, вскочила, подбежала к господину, обняла его за шею и кричала монаху:

— Ну что ты там копаешься, дай же господину капель каких-нибудь! Иначе у него удар случится!

И тут же кричала слугам:

— Эй, вы, чего зенки таращите, дуры, несите полотенце мокрое и воду, воду несите! В стакане!

Страх у окружающих отступал, суета кое-как приняла нужное русло, монах, не жалея снадобья, накапал ему в стакан. Волков молча выпил, а Бригитт, разжав его пальцы, вытащила из них — аккуратно, чтобы не порвать — злополучное письмо и стала читать.

А монах, щупая жилу на шее кавалера, следил за тем, как меняется умное и красивое лицо Бригитт по мере прочтения письма. Госпожа Ланге дочитала и вдруг сказала с неожиданной строгостью:

— Негоже вам, господин, так убиваться. Сами сказали вы, что они бюргеры. Чего же вы от них чести ждёте, коли они бесчестны? Странно ждать держания слова от чернильного рыцарства.