Завтрак у Агнес был, когда у других обед бывает. А потом позвала она управляющего Вацлава считаться. Тот шельмец кланялся и лебезил, а насчитал два талера с лишним, вор. Это за две ночи-то! За дуру ее держал, не иначе. При этом и Ута была, и Игнатий были. Но девушка спорить с ним не стала, улыбалась только. Деньги достала, перед носом его повертела, по щеке бритой похлопала и заболтала его умеючи, денег ему так не отдав. А Вацлав кланялся, улыбался думая, что провел простушку и хорошую лишку взял с нее. Внизу, уже у кареты, Игнатий, когда нес ее вещи, сказал о ей восхищенно:

— Как с малыми детьми вы с дураками этими.

Польстило ей это. Вроде холоп ее похвалил, а все одно — польстило. Ута теперь и слова лишнего не говорила, пока не прикажут ей, поэтому слова Игнатия в сердце ей запали. Ехала она по городу и цвела. Даже книги не трогала, что рядом лежали, просто в окно кареты смотрела.

А на главной площади, у ратуши вроде, торговля тут воспрещена, но людно было. Да все люди богатые. Дела обсуждали прямо на улице. У стены ратуши, под навесами от солнца, полдюжины менял свои банки расставили. Деньги столбиками мелкие на банках стоят. Сидят менялы, клиентов ждут, от жары изнемогают, платками обмахиваются. Они все одеты богато, в шелках да мехах, хоть, день и теплый. Кое-кому из них лакеи обед прямо сюда принесли из трактиров, время-то обеденное. Агнес поглядела на них и крикнула кучеру.

— К менялам вези меня.

Надумала она перед отъездом из города взять денег у менялы какого-нибудь. Такую она в себе силу чувствовала после ночи прошедшей, что без лишних денег из этого богатого города ехать не хотела. Решила поживиться напоследок. Чего ж деньги упускать.

Игнатий карету остановил прямо в двадцати шагах от входа в ратушу. Ближе не подъехать. Все менялы, даже те, что обедали, повыскакивали, к карете подходили, наперебой услуги свои ей предлагали.

Но она поняла, что так ей неудобно дело будет делать и отогнав их от кареты, сама к ним вышла. Выбрала того, что шумел больше всех. Меняла был крупен, толст и голосист. В шубе новой и большом берете был. Остальные разочарованно возвращались к своим обедам и разговорам.

— Госпожа, дам вам цену лучшую, — обещал большой меняла, вытирая лицо платком и возвращаясь к своей банке, туда же ее жестом приглашая.

— И сколько дашь? — спросила она, говоря ему «ты» умышленно, чтобы знал, что не ровня он ей. И при этом достала из кошеля все тот же гульден и покрутила у него его перед носом.

А меняла свое дело знал, прищурился, глядя на золото, и сказал:

— Дозвольте в руку взять, вес понять, тогда скажу.

Нет, не так она все себе думала, но делать было нечего, дала ему монету в руку. А сама пальцами у него пред глазами провела, плавно с лева на право, словно муху отогнала.

Они шли к его банке, а меняла монету на ладони взвешивал на ходу и говорил:

— Шестнадцать талеров земли Ребнерее и еще двадцать крейцеров серебром дам за ваш гульден.

Она тут же гульден из руки у него выхватила проворно и обиженно сказала:

— Обмануть желаешь? Тридцать крейцеров давай.

И снова ручкой машет, словно муху отгоняет. Прямо перед носом у него.

— Будь, по-вашему, — сразу говорит меняла глазами моргая, и щурясь словно в глаза песок ему попал.

— Отсчитывай, — повелевает Агнес, а монету все перед ним вертит, чтобы он ее видел.

Меняла быстро деньги достал, в одно мгновение, даже не глядя на них, отсчитал столько сколько нужно, пальцами их зная, и протянул серебро Агнес. Дева деньги сгребла, не считая, бросила их в кошель, а гульден протянула к ладони менялы, который ждал его. Да только не положила она его в руку, а лишь коснулась золотом ладони и тут же отняла его.

И тут же выговаривает ему высокомерно:

— Думаю, обманул ты меня, но то пусть на совести твоей будет.

— Госпожа, — возмутился тот, — как же обманул, цену дал я вам отличную!

Она повернулась и пошла, его не слушая больше, а он следом пошел и все говорил и говорил:

— Отличную цену дал, никто другой вам такой цены не даст. Гульден ваш не нов, от прежнего веса не все осталось. А я не поскупился. Не считайте меня мошенником. Поглядите, золото ваше стерлось от старости…

И тут он ладонь свою поднял, чтобы убедиться в словах своих, чтобы еще раз посмотреть монету… А монеты в руке и нет! Глаза его непонимающие круглы стали от удивления. Ничего он не понимает. Идет, губами шевелит, словно считает он что-то. Шепчет о чем-то.

А Агнес идет к карете, его не слушает. Шаг ускорила.

А он следом удивленный спешит и говорит:

— Позвольте, молодая госпожа, а где же деньги ваши?

А она молчит, лица к нему не воротит, к карете спешит, до нее уже немного осталось. Игнатий уже с козел спрыгнул, дверь ей распахивает и ждет, а меняла тут и заорал, указывая на Агнес перстом:

— Так то наваждение! То обман! Ведьмин промысел! Так вы ведьма!

Уж в этом городе люди про ведьм наслышаны были, уж в Хоккенхайме про ведьм знали. И меняла тоже знал.

Поэтому орал он так, что все, кто на площади были, разговоры прекратили, к ним повернулись. И некоторые поближе подойти решились.

— Ведьма! — продолжал орать меняла, все еще тыча в ее сторону пальцем.

Агнес дышала тяжело, видела, как все смотрят на нее. По ногам девушки страх оковами пополз. Но она с духом собралась, лицо к нему повернула: а оно черно как туча, и глаза на нем горят алым. И зашипела ему по-кошачьи в его круглю морду:

— Пшел пес, не тронь меня. Прокляну, так язвами изойдешь.

И отшатнулся меняла огромный от девочки маленькой и хрупкой, отшатнулся, словно дьявола увидал. Но орать не перестал, еще громче заорал:

— Хватайте ее, ведьма это. Ведьма!

А до кареты ей пять шагов осталось. Уже видит она испуганные глаза служанки своей.

И тут один муж, что при оружии был, из-за кареты выходит, и Агнес под локоть берет:

— А ну-ка, постойте, госпожа.

И тут Агнес растерялась. Подняла глаза на этого человека и замерла. То, видно, стражник был, и не из простых, а из офицеров.

Голос у него строгий, глаз недобрый и страха в нем нет. Держит ее локоть крепко. Так крепко, что у девушки ноги ослабли, так крепко, что перепугалась она. И вся та сила ее, которой Агнес кичилась, в раз и пропала.

— Кто вы такая? — спрашивает строгий муж. — Отвечайте немедля.

А сам оглядывает ее с головы до ног, думает, откуда она такая взялась. Да еще на карете, которую в городе все знали.

Не успела Агнес ему ответить, не нашлась, что сказать, стояла перепуганная, так перепугана была, что и не поняла, что дальше произошло. Шло все странно, как будто медленный сон она смотрела.

Не видела Агнес, как тесак кучера ее, Игнатия, распорол руку того господина, что держал ее. Как заорал он, заливая кровью городскую мостовую и девушку выпуская. Не видела она, как Ута, служанка ее, схватила ее за руки и чуть не волоком втащила в карету, захлопнула за ней дверцу. Не слышал она, как хлопнул бич, как свистит Игнатий и как кричит он лошадям:

— А ну выручайте, квелые.

Как орут мужи важные на площади, требуют догнать карету, как бегут к ним люди злые, как летит карета по улицам, распугивая горожан, всего этого не видела она и не слышала. А слышала она только крик менялы страшный: «Хватайте ее, ведьма это. Ведьма!»

«Хватайте ее, ведьма это. Ведьма!»

«Хватайте ее, ведьма это. Ведьма!»

Сидела она на полу в карете у ног служанки своей почти в беспамятстве и леденела душой девочка от этих слов. И не чувствовала она, что ее юбки нижние мокры стали.

В перелеске, что был уже далеко от города Хоккенхайма, пришлось остановиться, хоть и хороши кони у нее были, но и им отдых желателен. Тихо было, с дороги их не видно, птицы пели. Агнес пришла в себя. Велела Уте одежду ей дать новую. Пока Игнатий лошадей ласкал да сбрую поправлял, так она переоделась и пришла в себя. Девушка изменилась, от заносчивости и следа не осталось. То, что испытала она в Хоккенхайме, вспоминала и говорила: