И тут это темное пятно, вдруг рвануло к древу и ударилось о него.

Крепко было дерево, толст его ствол, не сгнил еще. Но юноша почувствовал, как колыхнулось оно, вздрогнуло от тяжкого удара.

Подумал Максимилиан, что это страшное существо стрясти его с дерева желает, как яблоко спелое с яблони.

— Вон пошел, — заорал он как можно более громко.

Вдруг исчезло все, вернее, глаз в темноте перестало быть.

Но вот дыхание было слышно, не ушло оно никуда, хрипело рядом, под деревом.

И показалось ему, что хрип этот удаляется, но то всего секунду казалось. Тут же глаза засветились вновь, тут же хрип и рык, послышались. И кинулось животное к дереву. Нет! Не к дереву, а на дерево. Тяжкий удар вновь колыхнул стол, а за ним скрежет, и скрежет глухой. Растерялся юноша, не понимал, что происходит, только вниз пялился на то, как снизу, под скрежет этот, глаза желтые, адские, все ближе и ближе. Да так быстро все было, что и крикнуть он не успел. А они вот уже, рядом, присядь да руку протяни. И вдруг хруст, снова скрежет, глухой удар и рык раздраженный. А до юноши дошла волна смрада, что только от животного быть может. И понял он, как близко к нему зверь был.

Он полез выше, хотя уже и опасно было лезть, там все ветки тонкие. Но он ставил ноги на них у самого ствола, где не переломятся. И залез еще на один человечески рост выше. Дальше лезть было некуда.

И вовремя, снова тяжкая поступь, снова глаза желтые снизу на него глядят. И снова дерево содрогнулось, скрежет опять тоже. Понял юноша, что когти зверя так об дерево скребут, снова ближе и ближе глаза. Но теперь Максимилиан вдруг бояться перестал, он вспомнил, что рыцарь его, вообще, кажется, ничего не боялся. Неужто же ему, оруженосцу Инквизитора, трусом прослыть? Не будет он дрожать.

Нет! Присел он на ветке, держа ствол левой рукой, а правую, с кинжалом, над головой занес клинком вниз. И ждал, когда глаза приблизиться. Чтобы проткнуть один из них сильным ударом. А то и не одним, если успеет.

Но опять под скрежет когтей и звучный рык зверь, не добравшись до него, завис на мгновение на дереве, скобля когтями ствол, снова упал вниз и снова глухо ударился о земь. И снова только звериная вонь от него осталась.

— Жаль, что ты не долез, — крикнул Максимилиан, сам своей дерзости изумляясь. — Уж больно хотелось твою кровь на моем кинжале увидать, чертов демон!

Ни рыка, ни хрипа в ответ. И глаз больше в темноте было не видно.

Где-то шагах в двадцати в ночной тиши хрустнула ветка. И больше ничего, только луна, звезды, сверчки да комары.

Максимилиан, все еще боясь упасть, спрятал кинжал в ножны и не без труда снял с себя пояс. И поясом своим, благо пояс был нужной длинны, привязал себя к стволу дерева. И при этом не уронил ни кинжала, ни кошеля. Слезать с дерева он точно не собирался, пока солнце не взойдет. И только тут он заметил, что берета на голове его нет. И от этого он сильно расстроился. То был хороший берет, подарок кавалера.

Они встали до зари, еще до петухов. Землемер Куртц сказал кавалеру, что им, чтобы объехать его земли и вернуться до ночи, нужно выехать затемно. Так и сделали, по-солдатски быстро поели и поехали. Много народа брать не стали, кроме него и Куртца поехал Сыч и Еган. Егану, раз он теперь управляющий, надобно было знать, чем он управляет. Поехали просто, при оружии, но доспехов никто не надел, даже сам Волков. К чему? Авось, дома у себя.

Куртц предложил ехать на запад, посмотреть границы с соседями.

С теми соседями, что, как и Волков, являются вассалами герцога.

Пока выезжали, рассвело. А как рассвело, у кавалера опять настроение расстроилось. Ехали они все время в гору, вернее в холмы, и ничего кроме холмов и оврагов между холмами там не было. Все это густо поросло кустарником: шиповником, барбарисом да орешником, он был богат. Через час езды землемер остановился:

— Западная часть ваших земель, — Куртц указывал рукой, — она вся такая: предгорья.

— Вы говорили, что пахотной земли у меня десять тысяч, — мрачно напомнил ему кавалер.

— Больше, — уверено сказал землемер, — много больше. И сейчас я вам покажу большое поле на тринадцать тысячи десятин, вон за тем холмимо оно.

Они взобрались на холм, и с него кавалеру отрылось поле. Действительно большое. Чуть не до горизонта. Лежало оно меж холмов, как долина в горах. Ровное, удобное. Вот только брошенное, заросшее бурьяном. Унылое, без людей.

— Вот, — говорил Куртц, разворачивая карту, — наверное, лучшее ваше поле, так как к городу, к дороге близко.

— Отчего же мужики его не пашут? — спросил Сыч, внимательно слушавший их разговор.

— Так южное поле много к их дому ближе, — пояснил Куртц, — хотя тут урожай знатнее будет.

— И где же дорога, — вслух размышлял Еган, — как урожай отсюда вывозить?

— Дорога есть, — сказал землемер, указывая рукой на запад, — недалеко отсюда, правда, она уже во владениях барона фон Деница. Его земля начинается почти сразу за полем. Я его знаю, он добрый человек и не будет против, если вы будете возить урожай по его дороге.

— А добрый человек не даст своих мужиков, чтобы это поле вспахать? — едко поинтересовался Волков оглядывая поле.

Куртц заметил его едкость и вздохнул. А что он мог сказать? Что еще он мог сделать для этого кавалера? Он просто имперский чиновник, он просто показывает границы владений господам. И вынужден их терпеть.

— А это кто там? — вдруг произнес Сыч и указал на юг.

Все поглядели в сторону, в которую он указал.

Там спускался с холма человек, он тащил тачку на двух колесах, впрягшись в нее вместо лошади или мула.

Куртц пригляделся и сказал:

— А, так это брат Бенедикт. Он здесь вместо попа. И ваших людишек и людей барона фон Деница, что живут тут на хуторах, он словом Божьим окормляет. Святой человек, сколько лет уже один тут в пустыне проживает. К нему из Малена и даже из Вильбурга за благословениями приходят.

— Ах, вот как, — произнес кавалер и направил коня навстречу монаху. — Мне благословение не помешает.

Более бедного человека трудно было себе представить. Грубая, некогда монашеская одежда была ветха от старости. Сандалии из куска толстой кожи и веревки, на груди деревянный крест, висевший на веревке. Сам он был возраста неопределенного, худ, но как говорят, жилист, тащил телегу в гору не хуже мула. Увидав всадников, остановился и еще издали стал кланяться, не раз и не два.

— Добрый тебе день, брат Бенедикт, — еще издали крикнул Куртц.

— И вам хорошего дня, добрые господа.

Он пригляделся и спросил у Куртца:

— Я вас, кажется, помню. Мы встречались ведь?

— Да, святой отец, — Куртц спрыгнул с лошади и, подойдя к монаху, склонил одно колено, присел. — Я здешний землемер, вы благословляли меня три года назад, я говорил, что беременность у моей жены была тяжелая. Вы говорили, что помолитесь за жену.

— И как же разрешилась беременность та? — спросил монах.

— Слава Богу, разрешилась хорошо, спасибо вам, дозвольте руку целовать.

— Полноте, полноте, — монах, улыбался, но не подал руку, — не прелат я и не епископ, чтобы мне руки лобзать, и благодарить меня нет нужды, Бога благодарите, сын мой.

Волков заметил, что руки у монаха грязны очень. И заметил он кое-что еще.

Куртц встал и все-таки поймал монаха за руку, поцеловал ее и, повернувшись к кавалеру, представил его монаху:

— А это кавалер Фолькоф, рыцарь божий, милостью курфюрста новый хозяин Эшбахта.

Монах, видно было, сразу обрадовался, еще раз низко поклонился и произнес:

— Ах, как это хорошо. Услышала, значит, заступница наша, Матерь божья, молитвы мои. Сколько лет я просил, чтобы послал Господь сюда господина хорошего. Доброго и деятельного, а уж о том, что он будет рыцарь Божий я и желать не смел.

Волков ему тоже поклонился, но берета не снимал, с лошади не слезал:

— Спасибо, святой отец, что несете слово Божье людям моим.