Волков молчал, а сержант, видя это, начал ему объяснять:

— Когда в землю зерно бросил, оно само растет, а тут не так будет, глина сама не вырастет, ее выкапывать надо, носить к печам, а то и возить придется. И печи сами гореть не будут, сначала куст нарубить надо, да сложить его, да высушить, с сырого куста жара не будет, а осенью под навесом его держать. И все ручками, ручками.

— Ну и сколько вы думает дать мне? — спросил кавалер.

— Думаем каждый десятый кирпич и черепица ваши будут.

Сержант замолчал, и солдаты ждали, в напряженном нетерпении, что он скажет, сколько выторговывать у них будет.

Десятина. Мало конечно, он бы хотел иметь больше, но с другой стороны Волков рад был, что люди сами себе ищут дело. И нашли. Так не будет же он душить его, пусть всего десятина ему идет. Дело-то не плохое, кажется. И он не стал торговаться:

— Будь по-вашему. Идите к монаху, пусть пишет договор.

Солдаты по военному обрадовались, трижды крикнули: «Виват кавалеру», и пошли со двора.

Да, Еган был прав, земля его была плоха, но и на ней жить можно, если руки приложить.

Как-то к обеду уже дело шло. Волков вернулся домой. Был с Еганом на солдатских полях, где смотрели рожь, которая плохо всходила.

Он уселся за стол и позвал монаха, поговорить о делах, как Брунхильда подошла и положила перед ним бумагу. То было письмо со сломанной печатью.

— Посыльный привез от графа, — сказал Брунхильда.

— Письмо, вроде, для меня написано, — недовольно начал Волков.

— Для вас, для кого же еще, — сразу согласилась она.

— Так от чего же оно раскрыто, кто сургуч сломал?

— Я, — ничуть не сомневаюсь, сказал Брунхильда.

— Кто ж тебе дозволил мои письма раскрывать?

— А чего в том дурного? — искренне удивлюсь девушка. — Я просто прочла.

— Запрещаю тебе впредь делать так, — сурово сказал он.

— Да, а чего? — не понимала она.

— А ничего, — продолжал он злиться. — Дозволять себе много стала, вот чего. Не смей впредь письма открывать.

— Как пожелаете, — сказала она чуть обижено, поклонилась и пошла на двор.

А письмо то было не от графа, как думал Волков поначалу, писала ему дочь графа Элеонора Августа и в письме была ласкова:

Он чуть обернулся, что-то показалось ему за спиной, и вздрогнул, за ним стояла Брунхильда, заглядывая ему через плечо. Читала письмо с ним снова. Вот и учи этих баб грамоте.

— Что за дурь! — рявкнул он. — Зачем подходишь так.

— Простите, что напугала вас, — она низко присела в извинениях, — просто хотела спросить.

— Ну, чего?

— Не возьмете ли меня тоже на праздник?

Волков задумался — к чему это, нет наверное, не нужно ее брать. Как он в дом графа ее поведет? Кем представит? Невестой? Женой? Девкой? Все что не придумай, все плохо. Нет, не нужно этого всего. Ничего путного из этого не выйдет. Да и груба она в речи, крестьянское детство не вытравить, и не знает, как за столом себя вести. Смиренна она стала, и вроде набожна, но разве этого достаточно? Нет, ничего из ее затеи путного не выйдет.

А Брунхильда словно по лицу его все мысли его, разгадав, заговорила:

— Я обузой не буду, хочу просто праздник увидать. Проповедь епископа услышать. После Ланна мне в Эшбахте не хватает этого.

И говорила она это с такой мольбой, что Волков морщился, мотал головой, но уже в душе готов был согласиться.

А Брунхильда, словно почуяв его слабость, упала на колени и взяв его руку в свои поцеловала ее и продолжила:

— Буду тиха я, так тиха, что вы про меня и не вспомните, только возьмите на праздник.

Как ей отказать? Да невозможно сие, нет такого сердца мужского, что смогло бы не дрогнуть от слов этой двадцатилетней красавицы.

Да еще когда она немного и так забавно шепелявит из-за потерянного в детстве еще зуба. Нет, отказать он не смог, погладил ее по щеке и сказал:

— Хорошо, поедешь со мной.

И тут же переменилась она, встала с колен, отряхнула юбку и деловито произнесла:

— Только вот платье мне нужно новое, мое на рукавах уже потерлось, его только дома носить. Да и кружева не свежи, потрепались уже. Нужно будет на день раньше поехать, чтобы я по лавкам пройтись успела. И шаль мне новая нужна.

Вот сейчас она сильно его раздражала, только палец ей дай… Но перечить он ей не стал. С ней невозможно спорить стало.

Мальчишка Яков пропал. Вечером был, а утром Брунхильда его дозваться не смогла. Искали, кричали, нет его. Уж и домой посылали, может, домой пошел. Нет, и дома не нашли. Куда мог деться? После завтрака Максимилиан пошел на конюшню, прибежал взволнованный и говорит:

— Кавалер, ваш лучший конь пропал.

Он вскочил, чуть ногу не подвернул, пошел с Максимилианом и Сычем на конюшню, и точно, нет ни коня его лучшего, ни седла самого дорогого. Конь один больше ста талеров стоил, Волков думал его на племя брать. И седло было непростым. И тут его словно обожгло. Побежал в дом, хромая, схватил кошель, а он легок. Пуст. Встряхнул, перевернул его, и ничего оттуда не выпало, кроме ключа от сундука. Ни единой монеты не было в нем, даже медной. А ведь были деньги, у него еще немного было, монах ему сдачу привез с пяти золотых. Слава Богу, хоть ключ остался. Волков кинулся к сундуку, открывал, так руки дрожали: нет, все на месте. И шар хрустальный, и золото в шелковом мешке, и бумаги на собственность, и в Ланне, и на Эшбахт тоже, и вексель имперский цел. Не было только тех денег, что в кошеле у него у кровати на комоде лежали. Сколько там было точно, он не знал, талеров двадцать, наверное, набралось бы.

Он запер сундук, поднялся с колена и был мрачен:

— Сыч, Бертье на охоте?

— Нет, экселенц, утром приходил кормить собак, ушел потом, сказал, что к вечерку поедет за солдатское поле, за кабаном, когда кабан нажрется и ляжет отдыхать.

— Максимилиан, седлайте коней, Сыч, найди Бертье.

— Ловить будем? — спросил Фриц Ламме.

— Нет! — заорал Волков. — На прогулку поедем!

— Я сейчас, экселенц, сейчас, — заверил Сыч и исчез.

Максимилиан тоже кинулся в конюшни. Повторять нужды не было.

Кажется, собаки взяли след. Да и мужик один сказал, что видал Якова верхом, ехал он на восток, к реке. Так и было, чуть проехав, нашли следы: подковы конские на глине. До самой реки следы довели, а там — все. В реку зашли и пропали. Пришлось через реку перебираться во Фринланд, благо, тут она была неширока. А на том берегу, ничего не нашли, как не искали. Рыскали по берегу, вниз и вверх по течению, все впустую. Словно в воду канул, утонул вместе с конем мошенник. Уже от голода во второй половине дня, хоть люди его о том и не просили, распорядился ехать домой.

Ехал домой чернее черного, на людей исподлобья смотрел. Ногу от целого дня в седле выкручивало, хоть зубы сжимай, может, оттого от него волнами злоба разлеталась такая, что с ним рядом ехать никто не хотел.

А он только о том и думал, что обманули его, что землю ему поганую в награду дали, на которой только подлый народ жить может. Ехал Волков, оглядывая унылые виды своего удела, и злился еще больше. Вот только что был он за рекой, во Фринладне, а там трава вокруг, вдоль берег шли луга да покосы, а тут что? Шиповник да репей с лопухами. И казалось ему, что ничего хорошего здесь ему не будет, что только убытку тут могут быть.