— Господин, всё сделано. Висит, как вы и приказали.

Вот теперь можно было заняться и ухом.

Пока монах брил ему правую сторону головы, чтобы наложить на рану швы, Роха кричал на кухню:

— Мария, твой господин, думается мне, голоден, у него был нелёгкий денёк, неси что-нибудь нам уже.

Волков всегда молча переносил лечение, но тут спросил:

— Что там? Чего так долго возишься?

Монах взял щипцы и что-то вытащил из раны, что-то маленькое, в ноготь длинной, и розовое.

— Что это? — Спросил кавалер.

— Кость вашего черепа. Хорошо, что такая маленькая. Он не только вам пол уха обрубил он ещё и чуть череп вам не раскроил.

— Чёртов ублюдок, надо его было просто пристрелить, — прорычал Роха и, помолчав, добавил. — Слушай, Фолькоф, заканчивай ты с этими дуэлями. Не ровен час, и не повезти тебе может.

Кавалер промолчал, ему было не до того, монах шил ему ухо, это было неприятно. Он буквально слышал, как толстая игла с хрустом проходит через твёрдый хрящ.

А тем временем дворовая баба стала быстро носить еду. Мария сама принесла и поставила на стол сковороду с жареной свининой с луком.

— О! — Сказал Роха. — Хвала всем святым, удачный денёк: и коня получил, и свинину. А пиво? Мария, где пиво?

Он не стал ждать хозяина дома, не такой уж Игнасио Роха был галантный человек, чтобы знать всякие такие тонкости. Он с удовольствием стал есть свинину и запивать её пивом. И вовсе его не смущали окровавленные тряпки на столе возле него и медицинское шитьё, что происходило рядом. А кавалеру ещё пришлось посидеть пока и помучаться. Лечение — дело не из приятных.

Наконец, когда монах закончил, они уселись за стол.

— Надеюсь, у тебя поста нет, — спросил он у монаха.

— Шесть дней ещё до Рождественского поста. — Сообщил монах.

— Слава Богу, — сказал Роха и перекрестился, — а то я уже думал, что нарушил пост.

— А я что-то не припомню, что бы ты постился, — сказал Волков, выкладывая себе в тарелку мясо.

Он не успел приступить к еде, как дворовая баба пришла и сказала, что пришёл к нему господин.

— Господин? Какой ещё господин? — Не понимал кавалер.

— Из ваших, — сообщила баба.

— Ну, зови.

Это был Георг фон Клаузевиц. Рыцарь остановился в трёх шагах от стола и поклонился.

— Прошу вас, кавалер, — сказал Волков, указывая ему на стул за столом.

— Благодарю вас кавалер, я сыт, — сказал молодой рыцарь. — Я по делу… Вернее…

— Говорите. — Произнёс хозяин Эшбахта.

— Я видел, что на вашем заборе висит человек.

— Висит, — согласился Волков.

— Лица я его не разобрал, оно разрублено сильно, но солдат сказал, что это фон Шоуберг. Я хотел бы знать, что это за Шоуберг. Это Леопольд фон Шоуберг?

— Кажется, да, имени я его в точности не помню, но, кажется, его так звали, — произнёс кавалер. — Лучше вам справиться у моей жены.

— У жены? — Удивился фон Клаузевиц. — Она его родственница?

— Ну, наверно, можно и так сказать, а что вы хотели, кавалер?

— Просто я его знал.

— Я тоже, но больше по письмам, — сказал Волков.

— Просто я не понимаю, вы повесили его тело на заборе…

— Да, и что, у вас от этого аппетит пропал?

— Я не понимаю, неужто он заслуживает такого обращения? Почему вы так с ним обходитесь, он был благородным человеком.

— Думаю, либо вы не всё знаете, либо у нас разные представления о благородстве.

— Вот поэтому я и здесь, я хотел бы разъяснений.

— Разъяснений? — Переспросил Волков.

Лицо его изменилось. Вот именно этого он терпеть не хотел. Именно из-за этого он и не хотел брать слишком благородных молодых людей к себе в учение и в оруженосцы. Теперь каждый благородный из его выезда будет требовать у него объяснений его действий, потому что его действия, видите ли, могут не соответствовать их пониманию чести или ещё какой-нибудь чепухе. Но на сей раз он решил объясниться.

— Ну, что ж, — начал Волков, — значит, по-вашему, Шоуберг был человеком благородным?

— Безусловно, иначе я бы не пришёл сюда и не начал бы этот разговор. — Отвечал молодой рыцарь.

— В таком случае у нас разные представления о благородстве, так как ваш Шоуберг был любовником моей жены, и на сей раз он ехал к ней в надежде, что меня не будет дома.

— Этого не может быть, — спокойно отвечал фон Клаузевиц.

Волков вытащил из сапога стилет и положил его на стол:

— Прежде чем я воткнул этот стилет ему в сердце, он улыбался и говорил мне, что с радостью думает о том, что я до конца жизни буду вспоминать, что он задирал подол и раздвигал ноги моей жене.

Фон Клаузевиц не ответил, кажется, он не верил в это.

— Может, желаете прочитать письма, что он писал моей жене? — Вдруг с улыбкой предложил Волков молодому человеку.

— Нет-нет, — поспешно отвечал рыцарь, — не желаю.

Он молчал, глядел то на хозяина Эшбахта, то на Роху, а потом сказал:

— Если так, то вы имели полное право его убить, но вывешивать его на заборе как конокрада излишне.

А Волков вдруг обозлился:

— Он ни чем не лучше конокрада или какого-то другого вора. Он вор, который ехал брать моё, и он будет висеть на моём заборе.

— Что ж, вы тут хозяин, вам решать, — ответил фон Клаузевиц.

Он поклонился и вышел.

А Волкову даже есть расхотелось после этого разговора. Видя это, монах налил в стакан воды, накапал туда капель и поднёс кавалеру стакан:

— Выпейте?

— Что тут?

— Успокоительное.

Волков выпил.

— Может, и вправду снимем этого хлыща, — предложил Роха. — А то ещё граф разобидится за него.

— Пусть висит, — сказал кавалер таким тоном, что просить дальше у Рохи желание отпало.

Он хотел, что бы жена знала, что её Шоуберг ещё висит на заборе.

Да, пусть ещё повисит. Волков встал и пошёл к лестнице, что вела в спальные покои.

— Спокойной ночи, кавалер, — сказал ему Роха.

— Храни вас Бог, — сказал ему монах.

А он им ничего не ответил, словно не слышал их. Он дошёл до покоев, открыл дверь. Там, на кровати, валялась в слезах госпожа Эшбахт, рядом, как и положено лучшей подруге, сидела госпожа Ланге и гладила её по голове.

Бригитт увидав его, сразу встала, сдала книксен и быстро вышла из комнаты. А Элеонора подняла заплаканное лицо и увидала мужа. Её его появление явно не обрадовало:

— Да как вы смеете? Убирайтесь!

— Убираться? — Притворно удивился кавалер. — Отчего же я должен убираться из своей спальни?

— Убирайтесь, я прошу вас. — Всхлипывала она.

— Чёрта с два, — холодно ответил он, — кажется ваш любовничек не в духе, я попытаюсь его заменить.

— Вы никогда не сможете его заменить, — рыдала женщина.

— Но уверяю вас, я буду пытаться, — сказал кавалер уже насмешливо, подходя к кровати и снимая пояс.

— Неужели даже в такой день вы не оставите меня в покое?

— Для меня это счастливый день, — отвечал кавалер, садясь на кровать и снимая сапоги.

— Я ненавижу вас, — воскликнула госпожа Эшбахт, продолжая рыдать. — Ненавижу. Понимаете?

— Ну, я вас тоже не обожаю, ничего страшного, не всем удаётся брак по любви. Такие, обычно, только у холопов выходят.

Он откровенно смеялся над её слезами:

— Ну, идите сюда, моя дорогая, ваш Шоуберг перед смертью рассказывал, как раздвигал вам ноги, мне самому даже захотелось.

— Я не хочу вас видеть, не хочу вас видеть, — выла Элеонора Августа.

Но Волков тянул её к себе:

— Это легко устроить, повернитесь ко мне… Спиной.

— Вы просто вонючее животное, просто животное, — кричала она ему.

— Мы отличная пара, вонючее животное и распутная бабёнка-отравительница. — Со смехом отвечал он ей. — Не зря Господь свёл нас.

Конечно, капитан гильдии стражи Тайленрих видел висевший на заборе труп. Не мог не видеть, ведь мимо в обед проезжал. Поглядел — подивился. Но речи об этом не заводил. Поднаторевший в переговорах и политике человек считал, что у всех свои обычаи, и ежели нравится какому-то сеньору вешать на заборе своём изувеченных мертвяков в дорогих сапогах, то пусть вешает, сколько ему заблагорассудится — сам он хозяин в своих пределах.