— Как прикажете, госпожа.

А Агнес встала из своего кресла и пошла к себе; прошла мимо Уты, чуть улыбаясь своим мыслям, и на ходу вид принимая тот, что Богом ей был дан. И на пирожника, что валялся на лавке обмочившийся, даже не взглянула на прощанье. А служанка проводила её взглядом и на ватных ногах пошла за подушкой. Боялась ослушанья; не приведи, Господи, ещё осерчает госпожа.

Перед тем как выехать, звал он к себе сначала лекарей. Два учёных мужа, каждый при ученике, стоили ему по двадцать две монеты в месяц каждый. Волков едва не поперхнулся, когда их цену услышал, но Бертье уверял, что полковых лекарей дешевле найти просто невозможно. И пришлось ему поверить. Вот теперь полковник хотел поглядеть на тех, чей заработок равен заработку ротмистра. Пригласил лекарей к себе. И те явились.

Были они горды званием своим и совсем не думали, что какой-то солдафон будет их проверять. А солдафон возьми их и попроси:

— А покажите мне свой инструмент, господа врачи.

И, несмотря на удивление, пошёл в их палатку, стал в их ящиках копаться. А при нём его молодой монах умный, для которого секретов в ремесле нет. Да и сам полковник знал, опять на удивление учёных господ, какие щипцы для чего. И какая игла что зашивает. Полковник спрашивал у монаха:

— А эти щипцы кости сломанные править?

— Именно, — отвечал брат Ипполит.

— А эти? Из раны пули доставать или наконечники?

— Именно, господин.

— А эта пила…?

— Отсекать невосполнимые члены, господин, — говорил монах.

Лекари молча глядели на то, как полковник копается в их ящиках. Такое на их памяти было впервые.

Поглядев на их ящики, Волков остался недоволен. Инструмент не был так чист, как у брата Ипполита. У того всё всегда было идеально чисто. И спросил:

— А чем, к примеру, господа, вы будет раны лечить, глубокие раны от пуль или болтов арбалетных?

— Медицинская наука пока иного средства не знает, как заливание горячего масла внутрь через специальную воронку, и зашитие раны льняной нитью, вымоченной в соли, — важно отвечал старший по возрасту лекарь.

Волков взглянул на брата Ипполита: прав лекарь?

— Достаточно будет масла тёплого, хотя все до сих пор льют в раны горячее, — тихо отвечал монах.

Оба врача переглянулись, в лицах их едва не усмешка читалась, ведь любой из них монаху в отцы годился, а он их знания под сомнения ставил. Но Волкова их усмешки не волновали:

— Господа лекари, монах этот лечил меня многократно. И вылечивал самые тяжкие мои раны. Посему будет он в моём войске старшим лекарем, а вы будете его слушаться, — сказал он тоном таким, какому перечить не всякий взялся бы. Врачи лишь поклонились, соглашаясь. Как тут перечить, если жалование тебе назначено двадцать две монет в месяц. — А пока идите и осмотрите на предмет хворей всех девок и маркитанток, что с нами пойдут; больных мне в войске не надобно, гоните их.

Казалось бы, что за дело ему до лекарей; сказано в контракте иметь двух лекарей, он и нашёл их. Хорошие, плохие — какая ему разница; что ему за дело до распутных баб, есть ли среди них чахоточные или чесоточные; до опрятности торговок, до чистоты котлов, до свежести мяса, до близости воды для питья и мытья, до нужников солдатских. Контракт выполнил, и ладно.

Но дело ему было. По опыту, по своему двадцатилетнему опыту он знал, что всё это влияет на силу войска. Он на себе не раз чувствовал и приязнь, и равнодушие командира. И по себе знал, за какого командира солдаты будут драться, а от какого будут разбегаться при первой возможности.

И ещё ему очень хотелось, чтобы войско его было не хуже, чем войска других полковников, которые придут на смотр в Нойнсбург. Потому и занимался он тем, чем полковнику заниматься не пристало.

Как обычно, в тот день, в который он планировал, уехать он не смог. Пришлось заняться покупкой сменной шестёрки коней для картауны. Почему самому? Почему Брюнхвальд с Пруффом не смогли это сделать? Да потому что купчишки местные совсем обнаглели. От злобы на кавалера стали просить за коней вдвое против обычного. И не за расписки, за серебро. Ситуацию ещё ухудшало то, что купеческая сволочь денно и нощно торчала на дороге у выезда из лагеря. И как только кто-то из старших офицеров показывался, так кидались сворою к нему и начинали размахивать пачками векселей и расписок, требуя серебра или хотя бы ответа, когда серебро будет. И ещё они же других купчишек, тех, кто по разумению своему, не брал бумаги от фон Эшбахта, отпугивали и не дозволяли им в лагерь возить всякое нужное. Но серебро было сильнее этих крикунов, и всё что нужно, включая шестерых сильных меринов, в лагере появлялось.

В общем, из-за такой мелочи и этих пустых людей кавалеру пришлось задержаться на день. Но уже на рассвете следующего дня он покинул лагерь, оставив всё на попечение Карла Брюнхвальда, Арчибальдуса Рене и Гаэтана Бертье. Думал уехать тихо, но даже ещё когда роса не сошла с травы, пара купцов уже пригнала свои тарантасы к северному выезду из лагеря.

И конечно же, они кавалера признали. Один из них, на удивление расторопный при своей полноте, кинулся Волкову на перерез, из-за пазухи выхватывая кипу бумаг:

— Полковник! Полковник, обождите!

Но зная, зачем бежит дурень, Волков только пришпорил коня. А толстяк ещё более проворно кинулся к нему и что, подлец, удумал! Захотел, мерзавец, за повод коня кавалера схватить. Уже пятерню свою тянул:

— Стойте, Эшбахт, — орал он, да ещё не тоном просящим, а тоном требующим. — Стойте!

За попытку схватить коня под уздцы руки отсекают, но Волков даже разозлиться не успел. Максимилиан уже своим конем с прытью налетел на толстяка. Конь знаменосца ударил купчишку грудью, так что тот едва не полетел в полынь с дороги. Но устоял, подлец, а Максимилиану сего показалось мало, и он каблуком сапога в спину всё-таки сшиб наглого купчишку с ног. Тот полетел, роняя на утреннюю влагу свой берет, расписки и векселя кавалера. Так ещё и браниться стал, неугомонный, и бранился зло. Может, поэтому проезжавший за Максимилианом Увалень не поленился, склонился с коня и с удовольствием ожог подлеца плетью по жирной шее.

Купчишка заорал дико, стал по дороге кататься и шею чесать, а братья Фейлинги, что ехали последние, смеялись по-мальчишески весело. Да и Максимилиан с Увальнем смеялись, и Волков, оборачиваясь, ухмылялся довольный: поделом псу, наукой будет, пусть место своё знает.

До Ланна от лагеря было чуть меньше трёх дней пути. А оттуда до Нойнсбурга ещё два дня верхом на северо-восток. Пешим, да налегке до Нойнсбурга дней десять будет. А в доспехе и с обозом все двенадцать, и это если дороги дождями не размыты. Так что Брюнхвальд начал снимать лагерь сразу, как только кавалер его покинул.

В дорогу Волков взял с собой всего немного. Деньги оставшиеся для удобства поменял на серебро. И оно осталось у Брюнхвальда. Как и доспех, и знамёна. С собою взял он только колет и перчатки, подшитые кольчугой, оружие обычное своё, сто двадцать талеров серебром и ещё одну вещь.

Сию вещицу он не показывал никому; она лежала в мешке, что был приторочен к луке седла, так как в седельную сумку вещь явно не влезала. Когда они останавливались на ночлег в тавернах или трактирах, Максимилиан замечал, что кавалер тот мешок всегда берёт с собой. И держит тот мешок всегда в своей постели, ближе, чем держит оружие. Видно, что-то там было важное. Может, Максимилиан и хотел бы узнать, что там, но раз сеньор не делиться, не доверяет даже нести это, то так пусть и будет. У кавалера много тайн, много. Может, юному знаменосцу лучше их и не знать. Так они и ехали к Ланну.

Агнес встала в тот день поздно. Почти до рассвета занималась она новым нужным зельем; как ни странно, об этом зелье просил её не кто иной, как старик хирург, что освобождал её от мерзкого отростка, который досаждал ей. Старик пришёл и просил сам. Что было удивительно для неё и даже приятно. Этот седой человек, безусловный мастер своего дела, просил её как равную ему. Просил сделать эликсир, который у его пациентов будет приглушать боль, что истязает его пациентов на столе хирургическом и много после него.