И теперь они уже на пару с сестрой Волкова за столом рыдают.

«Чёртовы бабы, разорви их картечь, одной сыростью своей с ума могут свести».

Разве можно себе такое представить, что, к примеру, Кленк или такой же старый мясник, как и он, Роха вдруг станет слёзы лить. Волков даже усмехнулся, первый раз за день, кажется, представляя себе такую картину.

Смешно сказать, но там, в кампании, на вражеской земле, но среди своих солдат, он чувствовал себя спокойнее, чем тут, в своих владениях, среди баб. И уже не ясно, что хуже, — затяжной бой и долгий выматывающий марш или общение с этими созданиями божьими.

«Чёртовы бабы!»

Вот с таким настроением он и поехал домой, зная, что день для него ещё не закончился.

Бригитт хлопотала по дому и одновременно разбирала сундуки с его одеждой, смотрела, что ремонтировать, что стирать, ходила туда-сюда, вверх и вниз по дому, не присаживаясь, а госпожа Эшбахт села к столу вместе с мужем, рядом, и, заглядывая в глаза, стала спрашивать:

— А отчего же вы, господин мой, не кушали обед нынче дома?

Волков смотрел денежные обязательства, полученные от Де Йонга, и думал о том, что никак не может проверить, сколько леса, и сколько бруса, и сколько гвоздей и скоб потратил архитектор. А тут ещё на вопросы жены отвечать.

— Был у сестры, — коротко бросил он.

— Дома-то вам не обедается чего? — не отставала госпожа Эшбахт.

— Дела были, да и сестру давно не видал, — говорил кавалер, а сам краем глаза следил за красавицей Бригитт, с которой очень хотел поговорить.

— Это стирать немедля, — командовала госпожа Ланге, передавая вещи господина дворовым девкам, — и стирайте осторожно, чтобы ни одна жемчужина с камзола господина не отлетела, не то косы вам оторву, и потом сушите, да чулки от камзола стирайте отдельно, не то подкрасится камзол, всё сделайте нынче, господину до зари выезжать, чтобы всё его лучшее платье готово было. Завтра у господина пир.

А госпожа Эшбахт смотрела на неё зло и не шла спать, хотя уже стемнело, и монахиня, сидящая на другом конце стола, уже вовсю зевала. Жена же бодрилась, ждала его:

— Господин мой, а меня всё равно не возьмёте в город завтра?

— Не надо вам, как от бремени разрешитесь, так и поедем, — отвечал Волков, отрываясь от бумаг. — Вам о том и монахиня говорила.

Жена вздыхала тяжко и продолжала сидеть, явно не собираясь уходить. Как ни надеялся на то кавалер, она так спать и не пошла, и не довелось ему поговорить с Бригитт.

«Что ж она, теперь будет меня всё время сторожить?»

Он встал:

— Пойдёмте, госпожа моя, спать, мне завтра вставать до зари.

Жена сразу обрадовалась, схватила его под руку и, держа крепко, не выпуская мужа, так и стала подниматься по лестнице к покоям.

Он думал, что она заснёт вперед него и тогда он встанет и всё-таки пойдёт к той, с которой хотел лечь спать, но пока жена ворочалась да вздыхала, он сам заснул. Устал за день.

Бригитт встала ещё раньше него, и к тому времени, когда господин проснулся, вся его лучшая одежда, вся его обувь была в полном порядке. А ещё, что для него было важнее всякой чистой одежды, госпожа Ланге остановилась возле него, когда слуг рядом не было, и, наклонившись, быстро поцеловала его. Он попытался её удержать, но лишь успел дотронуться до живота. А после она вырвалась без слов и ушла на двор, смотреть, готова ли карета. Он пил кофе, и настроение у него стало сразу лучше, хоть и проснулся он в недобром расположении духа. И жена его ещё спала в опочивальне, не донимала его слезами и нытьём. И Бригитт больше не злилась.

Едва рассвело, а его гвардейцы и все оставшиеся господа из выезда были уже готовы. Гвардейцы в чистых бело-голубых сюрко поверх начищенных доспехов. Максимилиан вымыл главное его знамя. Сам был красив, как принц. Молодой знаменосец был спокоен. Он уже не в первый раз собирался участвовать в шествиях, а вот фон Тишель, Хайнцхофер и Хенрик заметно волновались, даже перед выездом, даже перед пыльной дорогой ещё раз почистили коней, а заодно проверили и блеск доспехов.

Отец Семион вырядился в одну из самых роскошных своих сутан, уже сидел в возке со впряжённой в него крепкой молодой кобылкой. Готовы были и два самых дорогих коня генерала, плясали уже от избытка сил под самыми лучшими сёдлами и покрытые отличными попонами. Но ехать всю дорогу он собирался, конечно, в карете и лишь у города сесть на коня. Бригитт тоже с ним собралась. Еду в дорогу взяла. Красавица оделась в синее платье, наверное, чтобы быть подстать генералу. Села напротив него, но была не совсем хороша, излишне бледна. Но для Волкова она всё равно была прекрасна.

— Раньше мне казалось, что вам зелёный к лицу, а теперь вижу, что вы и в синем хороши, — восхитился её видом Волков.

— Вам понравилось моё платье? — спросила Бригитт, по её лицу было видно, что ей по нраву его слава.

— Мне нравитесь вы в этом платье, — сказал генерал.

— Теперь бы утренней дурнотой его не перепачкать, — серьёзно сказала женщина, — уже изнемогаю от неё, мать Амелия говорит, что на половине срока должна закончиться, жду-не дождусь. Вы уж извините меня, мой господин, если не сдержусь.

— О том не беспокойтесь, сердце моё, я в жизни своей видел вещи много хуже, чем тошнота женщины, — он чуть наклонился и прикоснулся к её руке, — хотите, садитесь ко мне сюда.

— Нет, тут останусь, у окна, мне лучше к дороге лицом сидеть и у окна, — она чуть помолчала и продолжила: — Раньше я дерзка была, донимала Господа глупыми сетованиями на судьбу, теперь же благодарю его каждый день, не желаю себе судьбы иной, как только подле вас… Даже если и не женой вашей быть.

Сказала и отвернулась к кону, кажется, чтобы скрыть слёзы.

Он хотел это сделать после, но тут не сдержался, полез в кошель и достал оттуда рубин, что подарил ему ландаман земли Брегген. И сказал:

— Это вам, сердце моё.

— Мне?! — воскликнула красавица, но прекрасный камень брать не торопилась, лишь глядела на него.

— Вам, вам, — говорил генерал. — Берите же, камень редкой огранки, цвета редкого, величины и стоимости огромной. Тут булавка есть, как раз пойдёт к вашему платью.

— Ваша жена последние капли рассудка потеряет, если увидит его у меня. Нет, не возьму, не должно мне, — и снова она не брала рубин.

— Зачем мне он, если я не могу подарить его любимой женщине? Берите, или выкину его в окно, — без всякой веселости и с хмурым взглядом произнёс кавалер. — Берите и приколите себе хоть на платье или на чепец. А жена… Потерпит. Ей и так досталось моё имя, а детям её — имение, так пусть вам достанется хотя бы моя любовь.

Госпожа Ланге тут и не выдержала, взяла камень, но, к сожалению кавалера, даже не взглянула на изумительную вещь и, к радости кавалера, наклонилась и, взяв его руку, поцеловала её и заплакала. Она вытащила платок и, глядя в окно, то плакала, то порывалась его обнимать и целовать, а он, наклонившись к ней, просто держал её за руку.

Трубы, барабаны, колокола, толпы людей вдоль дороги… Да-да, всё это прекрасно, всё это производило впечатление, особенно на тех, кто раньше этого не видел, в этом не участвовал. Господа из выезда… О, для них это был праздник, они буквально цвели, сверкая доспехами, когда ехали следом за знаменосцем. А вот сам Максимилиан уже был спокоен, даже юный Курт Фейлинг, хоть и рад был проехать по родному городу под крики горожан, тем не менее совсем не волновался, лишь помахивал знакомым рукой да улыбался.

А у генерала, который уже всё подобное давно познал, это лишь вызывало досаду. Он желал побыстрее сесть в кресло да заняться тем, для чего он сюда и ехал, то есть делами, которых у него в городе было предостаточно.

Но он вида не показывал, так и проехал по всему городу, кланяясь горожанам и улыбаясь им. И остановился только у городской ратуши, где и был запланирован пир. Там-то его и ждали все видные городские персоны: люди из магистрата города, банкиры, главы гильдий и коммун, местные господа из старых фамилий, офицерство. Тут, помимо дружественных ему людей, людей, которых уже не в шутку называли партией Эшбахта, таких как родственники Кёршнеры, или как Фейлинги, или банкиры Райбнеры, или бывший бургомистр Виллегунд с другими городскими чинами, были еще и ни к кому не примкнувшие первый судья города Мюнфельд и глава Первой купеческой гильдии Роллен. Но что удивило более всего, тут были люди из так называемой партии графа, их было немало даже помимо временного бургомистра Гайзенберга, который должен был тут присутствовать по должности. Да, в городе всё переменилось, он это почувствовал сразу, как только городские головы стали говорить приветственные речи, и переменилось всё в лучшую для него сторону.