— Они тут сущие звери, — сказал Волков и протянул Куртцу деньги. — Держите.

От костра света долетало немного, но даже при том свете землемер рассмотрел, что денег-то в ладони у Волкова немало.

— Сколько тут? — спросил землемер, не трогая денег.

— Берите, корпорал, — говорит Волков. — Тут пять монет.

— Вообще-то вы не обязаны. Я рассчитывал на один талер в благодарность, — Куртц так и не решался протянуть руку за деньгами.

— Бери, брат-солдат, у меня они не последние, — настаивал Волков.

— Так вы из наших? — спросил землемер. — Из солдат?

— Тянул эту лямку пятнадцать лет без малого. Пока в гвардию не подался, так и там еще послужил. Не всегда я был рыцарем.

— А я и чувствую, что спеси в вас мало для благородного, не гнушаетесь, говорите со мной вежливо. Я все гадал — отчего так?

— Бери деньги, — произнес Волков.

— Спасибо вам, — сказал Куртц. — Семья у меня немаленькая, лишними не будут.

Уж чего-чего, а жадности Волкову было не занимать, но что он всегда знал, что он всегда тонко чувствовал, так это то, когда нужно сквалыжничать за каждый крейцер, а когда можно и щедрым быть.

И сейчас он не прогадал.

— Как начнутся осенние фестивали по поводу урожая, приезжайте в Мален, — заговорил Куртц, пряча деньги поглубже в одежду. — Там в «Ощипанном гусе» четвертого и пятого октября собираются старики из Южной роты Ребенрее пить пиво с острой колбасой и калачами, я там заместитель председателя. Я вас познакомлю со всеми ребятами. И с почтмейстером, и с Первым писарем штатгальтера Его Императорского Величества, и с другими нужными людьми.

— Обязательно приеду, — обещал Волков.

— Мы празднуем два дня, — продолжал землемер, — вы не пожалеете, что там ни говори, кавалер вы или нет, а старые солдаты должны держаться вместе.

— Истинно, — сказал Волков и протянул землемеру руку.

Тот пожал ее крепко, как и подобает ландскнехту императора.

Утро было тихое-тихое. Из оврагов вместе с ручьями вытекал туман, заливая все окрестности белым озером, из которого торчали лишь верхушки кустарника, да репейника. И те все мокры были от обильной росы.

Еще птицы петь не стали в небе, еще солнце едва-едва показалось на востоке, когда Волков, Брюнхвальд и их люди (двадцать два добрых человека), подошли к реке. Люди были в дурном расположении духа. Еще бы, почти всю ночь тащились там, где черт ногу сломит, да еще с телегами. Хорошо, что лампы взяли. Да к тому же под утро все промокли насквозь от росы, что лилась на них с кустов. Башмаки и чулки хоть выжимай. У стеганок рукава тяжелы, словно из железа они.

И вот дошли. Лошадей возницы держали под уздцы, чтобы не дай Бог не заржали. По ночи, по туману да рядом с рекой очень далеко лошадиное ржание слышно будет. Волков спешился и с Брюнхвальдом, с Сычем и с сержантом пошли на холм поглядеть, как там браконьеры.

А те почти все спали. Дым от прогоревшего костра полз к реке, мешаясь с туманом, только один из воров встал по нужде, да потягивался теперь, у реки стоял.

— Не все тут, — сказал Сыч. — К вечеру я их четырнадцать насчитывал. У костра только восемь дрыхнут. Всего получается девять.

— А лодки все? — спросил Волков.

— Да все четыре тут.

— Значит, никто не уплыл, значит, где-то в лачугах прячутся.

— А пахнет как вкусно, — сказал Брюнхвальд.

— Да не то слово, господин, — согласился Сыч. — Это от коптилен, вон, видите, дымятся. Я тут до вечера нюхал это все, а ведь с утра не жрамши, думал помру от пытки такой.

— Думаю, я с десятью людьми выйду и начну брать этих, — сказал Волков, разглядывая спящих, — а вы, Карл, с остальными обойдите лачуги с севера, вдруг они там, если выскочат, так тоже их берите.

— Как прикажите, кавалер.

— Сержант, продолжал Волков, — скажи людям, чтобы не усердствовали, ребра и кости не ломали, зубы и глаза не выбивали. Нам с тем берегом распря не нужна. Все заберем у них да выгоним на свой берег.

— Сделаем, господин, — обещал сержант.

Так почти и вышло все. Успел, правда тот, что был у реки, крикнуть, да толку от этого не было. Всех остальных, кто просыпался, малость били. Без злобы, для острастки больше. А те, что в лачуге спали и среди которых был долговязый грубиян, тем уже больше досталось. Вздумал долговязый предводитель лягаться, да за нож хвататься, так люди, что с Брюнхвальдом были, его угомонили, пару раз дав ему как следует древком алебарды, у того прыть и прошла. За одно и товарищам его, что спали в лачуге, тоже пару раз дали, чтобы предводителю не обидно было.

Приволокли долговязого, бросили у ног коня Волкова, а Сыч тут как тут:

— А неплоха у него шапка, — и шапку с головы высокого стащил, на себя напялил. — Как раз мне в пору.

— Не тронь, — начал было долговязый.

Но Сыч к его носу кулак поднес, а кулак у Сыча немаленький:

— Молчи, вор, а не то не отпустим с миром, а в Мален повезем на суд к графу.

И эта мысль Волкову показалась неплохой.

— Не посмеешь, — зло сказал долговязый.

И говорил он это уже не Сычу, говорил он это Волкову, да еще смотрел на него зло, с вызовом:

— Не посмеешь, у меня отец в городском совете Рюмикона и брат мой лейтенант ополчения коммуны Висликофена. Мы потом тебе кишки выпустим, — чуть не со смехом говорил он.

Волков вспомнил хороший кавалерийский прием, когда оружие занято, а пеший враг пытается коня под уздцы взять, то действовать надо ногой. Хороший удар сапогом с разгиба в лицо, любого здоровяка остановит. Пусть нога даже и не в доспехе будет. Все равно ему не устоять, будет на земле под конскими копытами лежать. Кавалер уже для того и правую ногу из стремени вытащил, и тронул коня, чтобы тот один шаг к долговязому сделал. И готов был уже, да тут крикнул ему Брюнхвальд:

— Нет в том нужды, кавалер.

Он подъехал и притянул плетью по шее долговязого. Говоря ему:

— Бахвалишься папашей своим?

— А-а, — заорал долговязый, хватаясь за шею.

— Зря бахвалишься, в следующий раз, поймаем тебя за воровство и в Мален отвезем к графу. И пусть папаша твой тебя от него забирает.

— Ах вы, сволочи благородные, — подвывал долговязый, растирая шею, — мало мы вам кишок выпускали…

— В лодки их, — скомандовал Брюнхвальд. — Ничего им не давать, то наше теперь все.

— И лодок им всего две дать, уместятся, и по одному веслу, — радостно орал Сыч. — Остальные наши будут. И пусть катятся к себе на свой берег.

Волков молчал, а что ему говорить, если и Брюнхвальд, и Сыч без него все правильно разрешили. Разве что…

— Спасибо, Карл, — сказал Волков негромко Брюнхвальду, — уберегли меня от лишней горячности.

— Рад вам услужить, — ответил тот и тут же добавил. — Эй, ребята, а ну-ка гляньте, что у них там в коптильнях.

Рыбаков кулаками и пинками загнали в две лодки, хотя все тринадцать могли и в одну уместится, так велики они были. И смотрели рыбаки зло, как солдаты, Сыч и Максимилиан рыскают по бочкам, что стоят на берегу рядами и радостно сообщают:

— Полная бочка соленой рыбы. Щука.

— Бочонок соли! Наполовину полный!

— Лини копченые, два ящика! Или это лещи.

— Эй, дураки, — орал Сыч уплывавшим браконьерам, размахивая копченым линем, — спасибо за рыбу.

— Чтоб ты подавился ею, — орали ему те.

— Да, и за лодки, и сети, и за бочки тоже спасибо!

— Чтоб ты сдох, — отвечали ему те, отплывая все дальше. — Мы еще вернемся.

— Ага, на суд к графу! Милости просим!

Сыч красовался на берегу в новой шапке, размахивая копченым линем, и свистел в след долговязому и его шайке.

— Любезный друг, — окликнул его Брюнхвальд, — а рыба-то вкусная?

— А то как же, — отвечал Сыч, облизывая жирные пальцы, говорил он это громко, так, чтобы на лодках слышно было, — дуракам этим спасибо скажем за такую приятную для чрева рыбу.

Все смеялись, даже Волков. И Брюнхвальд крикнул сержанту: