Брюнхвальд кивает, он всё понимает, встаёт, идёт из дома на улицу.

Он молодец, старая кираса начищена так, что иному зеркалу не уступит. Шлем под мышкой, меч на боку. Весь собран, строг. Всегда хорош Карл Брюнхвальд. На него можно положиться.

Да, хорош, а вот госпожа Ланге кавалера раздражает. Кажется, её забавляет вся та истеричная кутерьма с суетой и руганью, что устроила Элеонора Августа.

Кажется, его жена уже пережила боль от утраты любовника. И, кажется, смирилась с тем, что ей придётся жить в ненавистном доме, ложась в постель с ненавистным человеком. И сейчас она была хоть и суетлива, хоть и глупа, но весьма бойка и слуг приводила в чувство и повиновение не хуже госпожи Ланге.

Сама же госпожа Ланге так и стояла в обеденной зале, глядя, как суетятся дворовые девки, собирая гардероб своей госпожи.

Это её поведение ещё больше усугубляло дело, так как Элеонора Августа ещё и раздражалась, зная, что Бригитт смеётся над ней прямо при слугах.

— Госпожа Ланге, — видя всё это, говорил Волков, — вы собираетесь ехать в карете госпожи Эшбахт?

— Куда уж мне, — со смиренной, но фальшивой покорностью говорила Бригитт, — с меня и телеги довольно будет.

— Так не ждите нас, — сухо сказал кавалер, — езжайте с ротмистром Брюнхвальдом.

— Как пожелаете, господин мой, — она присела в низком книксене, после взяла шубку и пошла на двор.

Эта дрянь сказала «господин мой». Хотя в этом случае было бы достаточно просто слова «господин». Слово «мой» в этой ситуации было не то чтобы фамильярным, скорее оно подчёркивало более высокий уровень отношений.

Естественно, госпожа Эшбахт не могла этого не заметить. Она подняла глаза от платья, что рассматривала, поглядела в спину уходящей Бригитт, а потом и на господина Эшбахта. Губы её скривились. И взгляд жены словно обжёг его. И он понял: Элеонора Августа отошла от своего горя.

Он вздохнул. Он хотел выйти на улицу, потому что было ему жарко, но подумал, что жене почудится, что он пошёл провожать Бригитт, и остался на месте. Так и сидел в своём кресле ещё час, пока Элеонора Августа, урождённая фон Мален, а ныне госпожа фон Эшбахт, не готова была ехать.

Уже рассвело, когда их на дороге встретил отряд бравых горожан. То были шесть барабанщиков и четыре трубача с городским корпоралом. Одежда у них была празднична и ярка.

— Господин, — говорил усатый и немолодой уже корпорал, — до города отсюда меньше мили, он уже за поворотом, вас выйдут встречать важные люди из совета города и из консулата во главе с новым бургомистром, и сам епископ будет, лучше тут вам построиться и развернуть знамёна.

Волков сел на табурет, что принёс ему Увалень, стал облачаться в доспех. А тут прибежала одна из служанок жены:

— Господин, госпожа спрашивает, долго ли будем стоять?

— Отчего же она спрашивает?

Служанка вдруг наклонилась к его уху и зашептала:

— Госпоже надобно по нужде. Давно надобно. А вазу ночную взять забыли.

Волков поморщился, как раз ему Максимилиан пристёгивал наплечник. И он так же тихо ответил служанке:

— Отведи госпожу в кусты.

— Госпожу в кусты? — удивилась служанка.

— В кусты, в кусты, кустов вокруг много.

Служанка не уходила, стояла, дура, над душой, лицо глупое в растерянности.

— Скажи госпоже, чтобы сейчас шла; когда тронемся, когда шествие через город пойдёт, ей точно некуда будет пойти, так как народ вокруг будет, — уже с раздражением говорил кавалер.

Говорил, а сам думал: разве же с Бригитт такое быть могло бы? Да никогда. Собирай она жену в дорогу, никогда ничего не забыла бы.

Вскоре доспех был надет. Да, этим подарком архиепископа мог гордиться любой, жалко было закрывать его изысканные узоры даже самым красивым ваффенроком. Тем не менее, он надел поверх доспеха свой бело-голубой наряд с чёрным вороном, сжимающим факел. Поверх ваффенрока надел серебряную цепь, подарок герцога. Подпоясался дорогим расшитым поясом, повязал свой драгоценный меч с золочёным эфесом, сел на своего самого дорогого коня. Подшлемник решил не надевать, не так уж было и холодно. Ограничился лёгким калем, шлем взял под мышку. Два бравых сержанта с протазанами из людей Брюнхвальда встали перед его конём, барабанщики и трубачи построились впереди сержантов. Максимилиан развернул роскошное бело-голубое знамя, его конь был сразу за конём Волкова. Лёгкий и нехолодный ветер с запада сразу подхватил красивое полотнище. За Максимилианом уже сидели в сёдлах фон Клаузевиц и Увалень, за ними другие господа из выезда. А за ними уже и офицеры на конях и солдаты. Все ждали его сигнала, чтобы начать. Волков повернул коня, чтобы убедиться, что все готовы, и уже было поднял руку, чтобы отдать команду, как увидал девку-служанку. Девка, вся запыхавшаяся, бежала к нему и махала рукой. Она оббегала солдат, офицеров, господ из выезда, а те удивлённо смотрели на неё, не понимая, что ей нужно. Наконец она добежала до кавалера и сказала так громко, что слышали все, кто был вокруг:

— Господин, господин, госпожа просит, чтобы вы пока не шли. Постояли ещё.

Волкова скривился от раздражения, но стеснялся спросить, отчего госпоже так угодно.

И служанка пояснила всё так же громко:

— Госпожа решилась сходить до кустов. И просит без неё не трогаться.

Кавалеру страшно не хотелось смотреть, как тайком усмехаются его люди и даже городские барабанщики, что стояли в строю последними перед ним и, конечно, слышали, что говорит девка. Он опустил уже поднятую руку и отвернулся.

Резкий, пронзительный звон труб был так громок, что его, наверное, было слышно за стенами города. Стая ворон, хлопая крыльями, сорвалась с деревьев, как только звон разлетелся по округе. Трубачи дело своё знали. Они могли выдувать такие звуки, даже не останавливаясь.

И барабанщики города Малена были не хуже трубачей. Ровный и слаженный бой барабанов заставлял людей шагать, попадая в такт ритмичным ударам.

Так и пошли к городу, где перед воротами на дороге уже их ждали многие люди. Там были и горожане, и святые отцы, разодетые в лучшие свои одежды. Стояли они со всеми своими хоругвями, и статуями святых, и прочими святыми символами, готовыми для крестного хода. Ждали его.

Волков ехал, держа под мышкой свой шлем. Незавязанные тесёмки каля трепал лёгкий и тёплый западный ветерок. Он поглядывал по сторонам, смотрел как кланяются ему встречные мужики и купчишки, второпях убирая свои повозки и телеги, освобождая дорогу шествию. Он был весьма милостив, многим особенно учтивым он отвечал поклоном. Пусть радуются.

Хоть и не первый раз его так чествовали, но всё равно это было для него волнительно. Любому была бы в радость такая честь. И ведь по делам его чествовали, а не по крови, не по роду и не по серебру.

Но свою честь он заслужил по праву, и теперь в его честь к городским воротам выезжали первые люди города и святые отцы во главе с епископом. Да, к нему попы пришли, пришли, чтобы возглавить его шествие, сотворив из него крестный, праздничный ход. И этим благословляя перед всем людом его славу и его триумф. И людишки в городе сбегались к дороге. Праздновать Рождество и его победу. И это было важно, очень важно. Все его недоброжелатели пусть смотрят, пусть и герцог Ребенрее, и молодой граф Мален видят, как его встречают и почитают его простые люди в тех землях, которые они считали своими вотчинами.

Он уже полпути до ворот проехал, уже видел епископа и важных мирян у ворот различал, как за звуками труб и барабанов стали различаться городские колокола, зазвенели на все голоса и лады, разливаясь по округе. Теперь-то ни одного человека в городе и окрестностях не останется, что не будет знать о его приближении.

Теперь самый низкий мужик в округе и самый бедный бюргер в городе знает о приближении шествия славного господина Эшбахта, который трижды бил подлых собак, поганых горных еретиков, обидчиков города Малена, что живут за рекой в своих богомерзких горах.