— Что, совсем плохи?

— Экселенц, да я уже всех посмотрел, — говорил Фриц Ламме. — Из взрослых только две тут незамужних есть. И обе, как дохлые лошади в канаве, и та менее костлява. Ну… — он вспоминал.

— Что?

— Мария, дочь старосты, та хоть лицом мила, но тоже кожа да кости. Зада нет, как не было, сисек тоже. Ключицы только торчат и все. А больше в вашей земле и поглядеть не на кого.

— Ты, Сыч, не лезь больше к мужицким бабам, уж лучше возьми коня да в город езжай, к блудным, если невмоготу, а может, там себе жену найдешь.

— Жену? — скалится Сыч. Смеется. — Так я и не против, да куда мне ее привести, я ж гол как сокол, какая на меня позарится.

— Ладно, ступай, только помни, что тебе сказал, баб местных не трогай.

Сыч ушел, а Волков позвал Якова.

— Чего вам? — спросил тот меланхолично. Видно, Волков его от важных дел отнял. Видно, на завалинке опять себе дудку мастерил.

Очень захотелось дать ему оплеуху кавалеру, но не стал, сказал:

— Дочь старосты Марию приведи ко мне.

— А не пойдет если? — все так же сращивал Яков.

— Ты что, дурак, не слышал? — начинал свирепеть Волков. — Бегом беги, чтобы сейчас же была.

И таки дождался мальчишка оплеухи, а рука у кавалер тяжелая, дурень после этого перепугался и бегом побежал. И уже вскоре перепуганная девка стояла пред столом, за которым сидел Волков.

Эх, а Сыч-то был прав. Мелкая, худая, но глазастая. Глаза большие серые. Юбка застирана и коротка, нитки понизу мотаются, нижней юбки вовсе нет, рубаха тоже не новая, а ноги сбиты все, видно, давно обуви не видела.

Стоит, молчит, на кавалера глазищи свои огромные пялит. Да, прав был Сыч, интереса в ней нет. И ничего другого Волков сказать не нашелся:

— При дому будешь, дворовой.

Она всхлипнула вдруг. Заскулила.

— Чего еще? — спросил он. — Чего скулишь?

— Брать меня будете?

Он поморщился даже:

— Дура, на кой ты мне, костями твоими греметь? Иди, Егана найди, он знает, что я люблю, объяснит тебе. Но главное — запомни, я чистоту люблю. Поняла?

— Да, господин, — мямлила девка.

— Ступай.

На том все и закончилось. Он взял письмо, что прислал ему прекрасная госпожа Анна, и опять стал его читать. В двадцатый раз, наверное.

— Не пойму я, чего ему надо. Земля сыра была, когда сеяли, чего он не поднимается? — говорил Еган, сидя на корточках рядом с гороховым полем. — Рожь, вон, как дружно пошла, и овес хорош, и ячмень, а это, ты глянь, какая беда… Чахлое все.

Волков ездил с ним с утра по полям и был доволен тем, что увидел. Всем, кроме этого. Горох и вправду не дал ростков, хоть посеяли его две недели как.

Еган встал, отряхнул руки и пошел к коню:

— Надо было у стариков спросить про горох, не сеял я его никогда, бобы да фасоль сеял.

Они поехали домой. День был теплый, к обеду шел, на подъезде к Эшбахту местный мужик коров гнал на новый выпас. Бабы кусты режут на хворост, дети малые с ним. Два солдата понесли больше пучки длинного орешника, строятся. Все хорошо, спокойно, все при деле. Уже когда подъехали, Еган и сказал кавалеру, указывая рукой:

— А это кто там?

Волок поглядел и удивился. У ворот его дома, рядом с Арсибальдусом Рене, увидал он высокую женщину в темном строгом, платье. Женщина была явно из благородных. Воротник из кружев, на голове светлый шарф, но волосы роскошные видны, понятно, что не замужняя та женщина была. В руках она держала книгу. Видно, писание, прижимала его к груди, а еще четки были на ее руке. Они с Рене разговаривали, Волков подумал, что, может, она к нему приехала.

А тут ротмистр его увидал и об этом женщине сказал, та вернулась к нему, присев низко, голову склонила в поклоне, а Волков обомлел. Он никогда бы ее не узнал издали. И никогда бы не догадался бы, что это Брунхильда. Она так и ждала его, низко присев и склонив голову.

Он спрыгнул с лошади, подошел к ней, обнял, а она улыбаясь ему, взяла его руку и поцеловала ее, а он стал поцеловать ее в щеки.

Ах, как она пахла, этот женский дурман закружил ему голову. Не было на этой земле никого сейчас, кому бы он так радовался как этой прекрасной женщине. Обнял он ее так сильно, что всхлипнула она. А Рене и другие люди, что были тут, косились на них и усмехались стыдливо. А Волков учесывал ее грудь через одежды. Видел ее прекрасное лицо. Больше терпеть он не мог.

Он взял ее за руку и повел к себе в дом. Выгнал девку Марию, что мыла посуду у камина, подвел Брунхильду к кровати. Усадил.

Она не сопротивлялась, только покраснела. Когда это она краснеть научилась, до сих пор бесстыжей была. Он хотел ее повалить уже на кровать, а она уже чуть заупрямилась, сама юбки подобрала, открыв прекрасные ноги выше колен и сказала:

— Дозвольте, господин мой, хоть платье снять и башмачки.

— Сам, — ответил он, и сев перед ней на колено, стал разувать ее.

Встав с ложа, помывшись и одевшись, она села к столу. Волков звал Якова и Марию, чтобы несли все, что есть из еды. Кавалер сел рядом, налюбоваться ею не мог, брал ее за руку и говорил с ней.

И девушка вдруг совсем иной ему показалась. Спокойной и набожной:

— Спасибо брату Ипполиту, что читать меня научил, — говорила Брунхильда. — Теперь я Писание читаю, вижу, что дурной раньше была. Это все от желаний моих дерзких и глупых.

— А теперь как жить думаешь? — Волков не узнавал ее. Точно ли она это была, та взбалмошная и распутная девица, что с мужами любыми готова была идти за деньги небольшие? — Что теперь хочешь?

— Замуж хочу. Если вы, мой господин, замуж меня не возьмете, так найдите мне мужа честного. На кого укажите, за того я и пойду, — говорила девушка абсолютно серьезно.

Нет, нет, нет теперь уж точно он не собирался искать ей мужа, уж очень красива стала она, как такое сокровище отдавать кому-то.

Он погладил ее по щеке, а она мельком коснулась его ладони губами и продолжила:

— А пока не найдете, так я при вас буду. Раньше я к вам в жены набивалась, теперь просто жить при вас буду в смирении. Служить вам буду.

— Для этого приехала, значит? — спросил кавалер.

— Да, а еще оттого, что Агнес в Ланн вернулась.

— Вот как, и что она? — сразу стал серьезным Волков.

— Раньше зла была… — говорит ему Брунхильда. — Криклива.

— А сейчас?

— А сейчас… — девушка на мгновение задумалась. — Темна стала.

— Это как?

— Не знаю, как сказать. При деньгах живет, кухарку нашу погнала, свою горбатую привезла. Долги за дом выплатила, господина Роху от Дома отвадила, на порог его не пустила. Больше не ругается, а глядит так, что лучше бы облаяла. Жить с ней в доме одном сил не стало.

— Ну и хорошо, что так. Рад я тому, что она тебя выжила из дома. Рад я, что ты приехала.

— И я рада, нужно мне было с вами ехать, а не дома сидеть, так вы не велели.

Как она приехала, так все сразу переменилось. Сразу дом другим стал. Посуда не так мыта, и не та вообще. Стол не тут стоит, кресла далеки от каминов. Еду не так готовят. Дом нужно стенами разгородить. Кавалеру пришлось дать ей денег. Она взяла монаха, Сыча и Марию, поехала в город, привезла новую посуду. Купила гобелены, ковер, лампы, подсвечники, постельное белье «как у людей, а не „как у солдат в палатке“». И вино. На двадцать шесть талеров всего вышло. А еще одела служанку Марию, чтобы не выглядела как нищенка. Все-таки, при доме состоит. Та потом по деревне ходила в новом платье да к тому же и в обуви, нахвататься не могла.

В общем, приезд Брунхильды добавил Волкову, да и всем остальным, суеты и денежных трат. Ну и пусть, за то он теперь рад был от дел непрекращающихся домой возвращаться. Дом стал на дом походить, а не на берлогу.

Тут и гобелены на станах, и ковер. И лампы по вечерам горели, а господа офицеры Бертье и Рене ждали приглашения к столу его. Они оба очарованы ею были. Бертье даже пару шкур волчьих ей в подарок принес. Она их у кровати положила. Да и у жены Карла Брюнхвальда, Гертруды, завелась хоть какая-то подруга, отчего она веселой была и часто приходил в их дом даже без мужа. Поболтать. И Брунхильда тоже, кажется, счастливой стала. Хотя в улучшении дома угомониться не могла. Распоряжалась всем в доме и Волкова даже не спрашивала. Просила у Егана мужиков для работ, а у Волкова денег все время. То стену задумает поставить, то второй этаж решит улучшить. А чего его улучшать, там никто не живет, чего там жить, под крышей, когда дом и так велик. Но ни Еган, ни Волков ей не отказывали. Она и старалась. Утром, едва рассветало, выходила встречать баб, что несли им молоко, сама собирала яйца из-под кур, смотрела, как Мария хлеб замешивает, советовала ей, сама садилась масло бить. И при том читала Писание вслух.