Всем этим руководил молодой монах Ипполит, более зрелый монах отец Симеон выступал его помощником. Люди капитана Пруффа сначала не знали, что затеял монахи, и шутили, но когда монахи предложили им снять всю одежду, кинуть ее в котел и поварить, как следует, солдаты заупрямились. Но к тому времени к этому месту приехал сам кавалер и все объяснил:

— Делайте, что велят монахи, то не блажь, а совет умного мужа, ученого! Коли хотите, чтобы язва вас миновала, делайте, что велено. Сказано варить одежду — варите, скажут монахи бриться наголо — брейтесь, мыться — мойтесь, на вас ни одной вши, ни одной гниды быть не должно. А кто откажется, того вычеркну из похода, я не допущу, чтобы из-за одного все от язвы сгинули.

Теперь перечить никто не осмелился, солдаты раздевались догола, кидали одежду в огромный чан, сами же раздобыли где то щелок, шли к ручью мыться.

А кавалер заказал у трактирщика свинины, пива, хлебов хороших. Все это приехало с ним. Кашевар Пруффа затеял огонь, стал варить бобы в солдатском котле жарить мясо на углях. Бочка с пивом была огромной. На пять ведер. Солдаты видели все это, радовались. А Вшивый Карл стоял у ручья голый, перемазанный щелоком и глиной, с пучком травы в руке кричал громко:

— Господин рыцарь, никак завтра выходим, раз сегодня нам такое угощение готовите.

— Ты Вшивый Карл, сделай так, чтобы все твои вши остались на берегу этого ручья, — отвечал кавалер, — а ты без них пошел, а когда нужно будет выходить — ты узнаешь.

Солдаты посмеялись, а капитан Пруфф был серьезен, он подошел к Волкову и спросил тихо:

— Так, что завтра выходим?

— Да, — отвечал кавалер, — до зари будьте со всеми у «Трех висельников», погрузимся и пойдем, чтобы к рассвету быть у ворот.

— Виват! — капитан отсалютовал пивной кружкой.

— Виват! — отвечал ему рыцарь. — Пруфф, а почему вы не приварили свою одежду?

— Потому что нет у меня никаких вшей, — чуть раздраженно отвечал капитан. Ему явно было не по вкусу, что кавалер ставит его, капитана, на одну доску с солдатней.

— Ну, тогда виват, — еще раз поднял свою кружку Волков.

На кровати лежали два сюрко в цветах лазури и серебра, в его цветах, Еган съездил к художнику забрал, пока он был за городом. И рядом, тут же на кровати лежали болты серебряными наконечниками и главная вещь. Его штандарт. Это был небольшой штандарт, большой ему был не нужен, но удивительно красивый. Он уселся на кровать, взял его в руки стал рассматривать герб. Пришла Брунхильда:

— Звали, господин? — спросила она без обычного вызова.

— Утром ухожу, — просто сказал Волков.

Он думал, что она опять начнет канючить, что-то просить, выторговывать, злится и причитать. Но девушка ничего не сказала, стала снимать с себя платье, и рубаху скинула, села на кровать рядом с ним голая, обворожительно красивая и, поглядев на его штандарт произнесла:

— Красота какая, синенький цвет такой яркий, и белый тоже.

— Они называются лазурь и серебро.

— А у птички глаз, какой алый! Страшная птица у вас.

— Глаз называется рубиновый.

— Рубиновый, — повторила она. — Как будто глядит на меня.

— Я оставил вам деньги, если не вернусь, через месяц пойдете в банк Ренальди и Кальяри. Вам с Агнес дадут по пять монет.

— Хорошо, — просто сказала красавица.

И больше ничего.

Ее поведение все больше удивило кавалера.

Он смотрел на нее и не узнавал, до тех пор, пока рука сама не потянулась к ее груди. Грудь была тяжелая и твердая как камень, только теплый камень. Так он и держал ее грудь, словно взвешивал.

— А за месяц я за вашу комнату заплатил, и за конюшню заплатил, двух коней дорогих брать с собой не буду. Если не вернусь — продадите. Они пятьдесят талеров стоят.

Он замолчал, ожидая слов благодарности, а она смотрела на него и молчала, а потом скинула штандарт, что лежал на его коленях, на пол, обхватила его шею руками, притянула и поцеловала в губы, так как никогда его еще не целовала. Нежно. И не выпускала долго.

Была уже ночь, в трактире никого не было, Волков сидел один, да еще трактирщик сидел за соседним столом — маялся. Про себя проклинал постояльца. Проклинал да не уходил, жадность не позволила бы ему лечь, пока постоялец пьет его самое дорогое вино. А постоялец вторую бутылку пил. Сидел один и пил. Он не мог понять, почему девица так спокойно воспринимала его отъезд. Словно ей было все равно, словно он ехал в соседнюю деревню купить корову. Видно она нашла кого, может, это пекарь. А может еще кто. Гадать кавалер не хотел. Ему было не до того, ведь помимо странного поведения девицы, ему нужно было завтра вести людей в город, съедаемый моровой язвой. И как-только он об этом вспоминал, тут же на ум ему приходили слова Агнес:

— Сгинете вы там, — повторил он невесело вслух слова девочки в который раз.

И эти пророчества его совсем не удивляли. Он допил вторую бутылку, он был уже пьян. Скоро нужно было уже вставать. Скоро солдаты его должны были прийти и начать грузить подводы, запрягать лошадей, завтракать плотно в дорогу. А он еще не ложился. Он встал и пошел в свои покои, где в теплой кровати спала красивая молодая женщина. И трактирщик пошел, не понимая до конца, рад он, что можно лечь спать, или не рад, что больше не сможет продать сегодня такого дорогого вина.

Солнце первыми лучами едва осветило туман, что клубился у ручья, как южные ворота славного города Ланна распахнулись. И из них выехал рыцарь Божий Иероним Фолькоф, за ним двое людей его в лазури и серебре, цветах его. Один из них, тот, что выше, вез штандарт его, с черным вороном на лазури и серебре, с глазом рубиновым и факелом в лапах, пламенем на восток. А за ними ехал капитан Иоган Пруфф в белом доспехе, а за ним шли люди его, тридцать два человека, а за ними катились четыре подводы, полные припасов и бочек, в коих были еще и два монаха, и старый увечный на ногу солдат Игнасио Роха, по кличке Скарафаджо. А уже последними шли два юноши добрых, Вильгельм и Хельмут, взятых рыцарем в люди свои, и несли они мушкет, рогатину под него, огненное зелье и пули. Все то, что солдатам положено нести самим.

То есть оружие свое. И оба были тем горды.

И двинулся отряд на северо-запад, до реки Эрзе, и по берегу той реки пошел на запад до самого Ференбурга.

— Дрыхнешь, господин-то уже уехал, — трепала Агнес сонную Брунхильду, — вставай, где твой пекарь?

— Да отстань ты, чего ты? Время есть еще, не вслед поедем, завтра поедем, чего сейчас-то полошиться? — зевала и потягивалась красавица.

Агнес спрыгнула с кровати, полезла под нее и вытянула оттуда ларец. Раскрыла его, достала из бархата прекрасный стеклянный шар.

Брунхильда склонилась с кровати поглядеть, что там она вытворяет:

— О-о, да ты опять за свое, помешанная, ты от этого шара издохнешь или ослепнешь.

— Остынь, дура, — огрызнулась Агнес, — не от праздности я гляжу в него, хочу узнать судьбу господина.

Агнес стала раздеваться.

— Оно конечно, — скептически скривилась красавица, падая в подушки.

Нужно было вставать, одеваться, а так не хотелось. Хотелось валяться в кровати, авось и еду сюда могли холопки трактирные принести. Брунхильда уже успела привыкнуть к такой жизни, а еще три месяца назад, ее утро начиналось с дойки коров на рассвете. Теперь ни за что она не вернулась бы в деревню, там разве жизнь. Мука. А тут стоит позвать и тебе еду в кровать принесут. А потом пойти в купальни, по лавкам пройтись, деньги-то есть. А вечером и пекаря принять, да не как бродягу у забора, да на конюшне, а по-человечески, в кровати. Так бы и валялась в кровати, да нужно было вставать по нужде. А Агнес сидела на краю кровати да пялилась в свой шар, улыбалась, полоумная. Вот когда пекарь придет, куда бы ее деть на ночь, думала красавица, ведь господин оставил им всего одну комнату оплаченную. Как им миловаться, когда эта блажная будет рядом на кровати сидеть да смотреть. Пекарь еще засмущается.