— Вот чего ты? — злился Сыч на Ёгана.

— Ничего, — бурчал тот. Отворачивался.

— Корова ты, — не унимался Фриц Ламме. — Дать бы тебе разок, дураку.

А Ёган и не отвечал. Оттого Сыч ещё больше досадовал:

— Вот дурак, а! Не помер ещё господин, не помер.

— Не помер, — соглашался Ёган, — именно, что ещё! Дышит через раз, губы синие. И монах его хвори не знает. А помрёт — так что делать-то будем?

— Дурак ты, вот ты кто, — Сыч аж подпрыгивал со стула. — Сразу видно деревенщина. Зря экселенц тебя в деревне подобрал. Помрёт, помрёт! Заладил, слабоумный! Да у него здоровья больше чему у тебя и меня вместе взятых. Или ты не видел, что не берёт его ничего. Сколько ран на твоей памяти у него было, и что? И ничего, здоровый, как хряк на ярмарке.

— То раньше было, — говорил Ёган, вдруг спокойно, — а теперь никакой он не хряк, лежит, не ест второй день, в память не приходит.

Тут и Сыч сел загрустил, Максимилиан надеялся, что Фриц уж что-нибудь скажет Ёгану против. А тот голову повесил, сидел скатерть гладил рукой. Словно крошки стряхивал, каких не было. И потом заговорил уже невесело:

— Чего уж, у тебя Ёган, деньга то ещё от Фёренбурга осталась, ежели, что с экселенцем будет… поедешь в свою глухомань, к детям. Будешь там в навозе ковыряться. А вот мне куда? Мне и вовсе некуда. Разве, что с кистенём, в артель к лихим людям. Да на большую дорогу, или тут останусь, тут я себе занятие точно сыщу.

Максимилиан тянул шею чтобы всё слышать, внимательно слушал взрослых мужиков которые уже жить и без кавалера собирались. Он сам мог и к отцу вернуться. Но разве этого он хотел?

Ёган встал и ушёл куда-то, Сыч сидел чернее тучи. И юноше не хотелось быть тут, он тоже пошёл. Пошёл коней посмотреть, хотя чего их смотреть, чищены, кормлены, поены, никто второй день их не седлал. Но сидеть с мрачным Сычом он не хотел.

На следующий день господину лучше не стало. Иногда он приходил в себя, просил воды. Оглядывался, словно не понимал где он и с кем, и тут же снова проваливался к себе в темноту или во сны. Монах рядом сидел. Спал на стуле. И видел, как с каждым часом меняется Волков. Щетина из него прёт, как из здорового не пёрла. Горло тёмное от неё уже стало. А щёки ввалились. Как не ввалиться, если не ест человек три дня. А ещё у кавалера глаза до конца не закрывались. Словно он чуть веки прикрыл подремать. А это был дурной знак. А ещё, в комнате стало мочой вонять. И хоть поменяли господину перину, и все простыни поменяли, сухо всё было, а запах не ушёл. Не сказал монах никому, не стал тревожить, хотя знал сам с самых юных лет, с тех лет, когда ещё врачеванию учился, что мочой воняет в покоях тех, кто уже отходит.

И полились у него слёзы. Ему бы молиться, а он только рыдал. Остановиться не мог. Хорошо, что не было никого при этом. Ведь он любил кавалера. Не так как отца любят, а как старшего брата, того, кем гордиться можно, тому, кому служить хочется. Ипполит любил в нём то, что в себе не находил. Его непреклонность, его смелость. Не знал Ипполит никого другого, за кем могли люди так идти. И вдруг на тебе, нет того человека, а тот, что лежит тут, слаб, щетиной порос, рот открыт, губы серые. Дышит тяжко. Глаза как у пьяного, не открыты и не закрыты. Как тут не рыдать. Он и рыдал, только глаза кавалеру прикрыл и всё, больше ничего не мог сделать.

Ночь прошла, он и не заметил, а поутру опять Вацлав пришёл. Опять денег требовал. И теперь уже требовал восемь монет.

И опять ругался и грозился звать стражу, а потом и про коней вспомнил:

— Коли сегодня мне денег не заплатите, так коня у вас заберу. И ждать я не буду. До обеда деньгу несите.

Кошель у Волкова полон денег был, так то господина деньги. Сели они опять вчетвером решать, брать оттуда деньги или не брать. Решили взять, никуда не денешься, отнести распорядителю, а на завтра съехать от таких-то цен. И монах отнёс восемь монет серебра Вацлаву. А тот ещё ковырялся, мол, монеты старые, тёртые, упрекал, и говорил, что в долг больше кормить не будет ни их, ни коней их. За всё теперь деньгу брать вперёд обещал.

Ночью душно стало Анхен, так что дышать невмоготу. Натопила печь прислужница дурёха, а на улице уже весна, ночи уже не холодные. Перину скинула, а всё равно жарко. Пыталась заснуть, да не может. И поняла, что не в жаре дело. Последние дни радостна была, думала, что отвела беду. Но что-то тянуло её сейчас, беспокойство родилось в душе. Она встала, Ульрика голову приподняла, так Анхен руку ей положила на лоб и Ульрика на подушку пала. Госпожа благочестивая, грязную одежду, хламиду монашескую на себя накинула и босая из покоев вышла. Пошла на улицу, нет, к реке пошла, к камням её тянуло.

А небо на востоке уже серело, туман от реки полз холодный. Она хоть и босая была, возвращаться не стала, не могла. Волновалась, а от чего сама не понимала. Сначала шла, а потом и вовсе побежала, через камни, прыгая как молодая. Не знала она, что волнует её так, отчего бегом бежит, пока до места не добежала. А там и ясно ей всё стало.

Увидела она ящик посреди места, а из ящика торчали худые девичьи ноги. И чтобы ей до девки той, но завыла почему-то благочестивая Анхен, словно ранили её. Разорвали ей нутро. Кинулась она в дом, бежала пламенея от злобы, прибежала, крикнула Ульрике перепугав её до смерти:

— Спишь, дура?!

— Душа моя, что с тобой? — вскочила её подруга, стала вещи хватать одеваться. — Что стряслось?

— Девка дохлая лежит в камнях, даже в реку её не кинули, — Анхен схватила Ульрику за космы и давай трепать, — чего добиваешься, пока люди её сыщут, ждёшь?

— Госпожа моя, душа моя, — Ульрика даже не пыталась сопротивляться, — велела я её в реку бросить Михелю, он вроде пошёл, прости, что не проверила за ним.

Анхен бросилась из спальни, бегом летела, рывком открыла дверь в коморку привратнику, заорала:

— Велено тебе было девку в реку бросить, бросил?

Привратник проснулся, вскочил, словно сна и не было, как был в исподнем, полез под полати обувку и одёжку брать, а Анхен орёт:

— Отвечай, велено было тебе или нет?

— Велено, госпожа, велено, — выдавливал из себя привратник. Он пытался штаны надеть и корчился от боли в спине. — Так не смог я, госпожа, спину прихватило так, что разогнуться не могу какой день.

Едва договорил он, как когти Анхен впились ему в лицо и поползли медленно вниз так, что кожа мужика под ними сворачивалась, кровь струями полилась по рукам Анхен, в рукава полилась, а она не останавливалась, привратник глаза таращил на госпожу и молчал, давился от боли и боялся звук издать — терпел, знал, что гавкни он, так ещё хуже будет.

— Иди и кинь эту тухлую девку в реку, — сквозь зубы шипела госпожа, — иначе сам там будешь.

Тут Ульрика прибежала, стала руки госпожи разжимать и говорила успокаивающе:

— Сердце моё, сердце моё, брось, брось его, сдохнет же, где другого искать будем.

Анхен выпустила из когтей лицо Михеля Кноффа и тот как был в исподнем одном, босой и с разорванной мордой кинулся к реке, по дороге заливая всё кровью, и про спину свою позабыл. Бежал он в ужасе, чтобы выполнить то, что пожелала добрая госпожа, правая рука благочестивой матери Кримхильды благочестивая Анхен.

Каждый день Вацлав приходил просить денег, два дня ему давали по три талера. Отказать не смели, уж больно грозен он стал, как кавалер занедужил. Надо было съезжать, пока это мошенник совсем не опустошил кошель господина, да господин так плох был, что монах боялся его шевелить. Он сидел у его постели неотлучно, время от времени трогал жилу на руке, но жила не билась, и Ипполит подносил ко рту Волкова зеркало, зеркало едва запотевало, самую малость. Дыхание было. Жил был кавалер.

Хотя у Ипполита уже не было надежд, уже думал он, что вернётся в Деррингхофф, в монастырь. Но пока дыхание господина оставляло на зеркальце след, он сидел и молился без конца, не останавливаясь.