— Воюем, — отвечал Волков, — забыл что ли, с кем в Фёренбурге воевали?

— Помню, оттого и спрашиваю, — пояснял Сыч, — раз воюем, куда баржи то плывут? Там же на севере сплошь еретики живут.

— Не только еретики, — отвечал кавалер, он и сам понять не мог, как такое происходит, и находил лишь одно объяснение, — там и наши тоже живут. Вперемешку там всё. К ним всё и плывёт.

На, а как иначе быть могло, он несколько лет воевал с еретиками, и милости к ним не проявлял, и они дрались с ним так же свирепо, пленных брали редко. И жгли храмы друг другу. Казнили священников. Как же можно торговать с теми, кого люто ненавидишь, и кто ненавидит тебя? Как вообще можно к ним приплыть и сказать: мы конечно при случае вас зарежем, так как вы безбожники, но вот вам наши товары: хлеб, шерсть, железо, хмель и серебро, давайте ваши ткани и кружева, давайте вашу бронзу и листовую медь, стекло и замшу. Нет, такое попросту невозможно. Но тяжелогруженые баржи плыли и плыли на север, гонимые течением. А на юг, по тому берегу тянулись лошадями такие же тяжёлые баржи. И было их немало на реке.

Так потихоньку прошёл в разъездах весь день, и самое удивительное, что Волков устал не меньше обычного, да больше даже, хотя ничего за день не сделал. Только удовольствие получал.

Обедать они не обедали, завтракали долго, а вот как солнце покатилось к горизонту, решили искать себе ужин. Нашли тихую харчевню, где не воняло. Но уж теперь кавалер своих людей решил не баловать, с утра потратились, теперь и бобов поедят. Сели есть, и всё было хорошо, стол был чистый, еда была доброй, пиво было свежее. И глянулась кавалеру местная девка. Молодая, со всеми зубами, одна из всех была не потаскана и опрятна. Она нагло клянчила пиво у приказчиков и мелких купчишек. Улыбалась Волкову и показывала крепкие икры, не стесняясь задирать юбку. Видно и все ноги у неё были крепкие. Да и сама она была ладная и на язык острая. Волков хотел уже позвать её, купить ей пива, да долго раздумывал. Вцепилась деваха в пьяненького купчишку и с ним ушла. Кавалер насупился и сидел не спеша пил пиво в надежде, что купчишка девку долго не удержит, и она придёт в харчевню снова. Но вечер наступил, а та девка так и не появилась. На дворе уже темнело, телеги освободили дороги, а харчевня стала полна народа. Пришли другие гулящие девки, но такой ладной среди них не было. И Волков сказал всем собираться.

Они поехали в гостиницу. Можно, конечно, было поездить по кабакам, поискать на ночь себе девицу, да как-то не захотелось ему. Решил, что позовёт Эльзу, не всё же Сычу ею пользоваться. Ёган принёс воду, забрал несвежую одежду, а Волков налил вина и сказал ему:

— Девчонку приведи ко мне.

Сам стал к зеркалу, пил вино и разглядывал себя. И вдруг заметил то, чего раньше у него не было. А не было у него и намёка на живот. У солдат не бывает животов, не та жизнь у них, чтобы пузо растить. И в гвардии тоже не отрастишь, хоть жизнь там намного легче солдатской. А тут на тебе, вылезло. Он стал боком. Да, живот несомненно появился. Нет, конечно, это не то брюхо, что через ремень висит, но всё-таки есть. Раньше, когда служил в гвардии, он и его сослуживцы, городское ополчение наборное из бюргеров и городской стражи, презрительно называли пузанами. Таких они не считали ни достойными противниками, ни стоящими союзниками. Одно слово — пузаны.

Так и прибывал он в огорчительной растерянности, когда пришёл Ёган и сообщил ему:

— Господин, а девки-то нигде нет.

— Как нет? — удивился Волков.

— Так — нету её. Была только что, Сыч и монах её видели недавно в людской, у своей лавки была, сидела — пела что-то, а сейчас нет, думали, в нужник пошла, так Сыч пошел, глянул, крикнул — и там нет её.

Это известие огорчило Волкова больше, чем появившийся живот. Уж чего точно ему не хотелось, так это одеваться и тащиться куда-то на ночь глядя и искать себе бабёнку.

— Ищите, — строго сказал он, — не найдёте — отправлю вас другую мне искать.

— Ищем, — произнёс Ёган со вздохом и ушёл.

Сам Волков зажёг в подсвечнике все пять свечей, пошёл в спальню и повалился на перины в ожидании. А свечи зажёг, чтобы не заснуть.

И тут в дверь постучались, чуть подождали и ещё раз постучались, то был не Ёган, дурень вечно забывал стучать, видно девчонка нашлась. Дурёха, дверь вроде не заперта, а она стучится. Волков встал и как был бос пошёл к двери, взяв с собой подсвечник. Решил проверить, может дверь он запер.

Нет, дверь была не заперта, и он распахнул её, чтобы впустить Эльзу. Распахнул… И замер поражённый. Стоял, одна рука на ручке распахнутой двери, а во второй подсвечник. А пред ним стояла не девочка с худыми ногами и тощим задом, а стоял перед ним ангел в обличии женском. Ангел, не иначе. Так как свет от неё шёл, и в полутёмном коридоре светло было. Стояла перед ним прекрасная Анхен, которую все звали благочестивой.

Была она в платье изумительном, работы искусной, а лиф его так прозрачен и тонок был, что под ним кавалер разглядывал округлые пятна сосков. Не ткань, а насмешка, грудь её словно и неприкрыта вовсе. А плечи и руки так и совсем голы, только шалью прикрыты такого же тонкого полотна, что и лиф у платья. На голове, на затылке, была заколка из синего шёлка, что так хорошо шёл к её тёмно-серым глазам. А руками своими она платок комкала, от волнения. И щёки её тоже красны были. Улыбалась красавица неловко, смущалась. Ждала, что он заговорит с ней, но кавалер от вида её так растерялся, что и слова молвить не мог. Молчал и подсвечник держал. Да глаза на красоту таращил. Как мальчишка, оторвать глаз не мог от груди её, хотя уже и зрелый муж был.

И тогда заговорила женщина, и говорила, краснея ещё гуще, и словно колокольчиком из серебра чистого звенела:

— Не потревожила ли я вас, рыцарь божий, в час такой?

И вроде как телом своим роскошным к нему подалась, войти наверное хотела.

Он сначала, от волнения только кивнул в ответ, но тут же одумавшись, сказал:

— Нет, отчего же.

Но дверь ей не распахнул, а почему и сам понять не мог, так и стоял на пороге, не приглашая гостью войти. Боялся что ли.

— Как увидала вас у себя в приюте, так всё забыть не могу, — колокольчик чистого серебра звенел, да и только. Она так говорила, что от голоса одного можно было с ума сойти. — Дай думаю зайду, мне женщине одинокой, авось не в укор к мужчине зайти, да поговорить.

— Не в укор, — машинально соглашался Волков. А сам думал, что в укор. — А о чём же вам со мной говорить?

— А хоть о Вильме и делах, что в городе творятся, — неужто мы разговора себе не найдём? — она глядела на него и лукаво улыбалась. Белозубая.

— Найдём мы разговор себе, — кавалер сначала стеснялся, и глянуть на её грудь, а теперь уже смотрел, разглядывал открыто и наполнялся желанием.

А она видела это, и продолжала, говорила быстрее и приближаясь к нему:

— Да, про вас я хочу говорить больше, а не о делах.

Он изумился и на грудь её пялиться перестал, в глаза серые глянул. А женщина продолжила:

— Как пришли вы к нам, так затосковала я, годами одни бабы да девки вокруг, из мужей только привратник, да и какой он муж. Место пустое.

Он стоял и слушал её. Млел он от её слов, словно мальчик от любви. Взгляд оторвать не мог от красавицы. Но ни на шаг не отходил от порога, словно велено было ему кем-то сторожить его.

— То ли дело вы, от вас силою пахнет, — продолжала она. — Хочется, чтобы вы дозволили сапоги вам снять.

Гнули его, её слова, словно кузнец гнёт железо раскалённое. Но что-то держалось в нём крепко.

Волков не мог понять, что тут не так, сам он не знал, почему не схватит её прямо тут за грудь, прямо здесь на пороге, разве ж грудь её плоха? Разве ж будет она против? Нет, не будет против, сама свою грудь ему подставляет. Только руку протяни. И не плоха, таких грудей в век ему не сыскать, не висит совсем, и крупна и тяжела, а торчит как у юной девушки, хотя и не должна быть она юной. И губы, губы её шевелящиеся, манящие тянули его вроде, а вроде и отталкивали, боялся он их словно ядовитых, и тут же целовать хотел так, чтобы зубы касались, и с прикусом, до крови.