Он тронул коня шпорами, и конь нехотя, шагом пошел к воротам. Туда куда не хотел идти. А телегу с бочками он думал забрать на следующий день.
В городе было тихо, ветерок выдул запах гнили с улиц, только все равно было страшно, страшно, когда кроме чаек да ворон нет никого. Зато в таком городе хорошо и далеко слышно, и конь его услышал что-то, ушами повел, стал головой трясти. Уздой звенеть.
А Волков стал вглядываться в улицы.
Волков узнал доктора сразу, хотя у того вместо модной шляпы на голове была грязная тряпка. Он обмотал ею голову так, что кроме тряпки было видно одну маску. Доктор стоял посреди улицы, опирался на большую косу с крепким древком, какой мужики косят сено, только лезвие было разогнуто, и коса больше походила на гвизарму. Он был один. Но кавалер не сомневался, что в одиночку он не осмелился бы, вот так, без доспеха, встать на пути конного опытного воина в полном облачении. Поэтому Волков остановил коня и огляделся. Мест для засады было предостаточно, любой пустой дом, любые запертые ворота могли скрывать помощников доктора.
— Что ты встал, поганец, — заверещал доктор пронзительно и противно, — неужто такой храбрец как ты испугался. А? Ры-ы-ы-ыцарь?
Кавалер не отвечал, оглядывался ища подвоха.
— Пожег моих людишек сегодня у ратуши, и думал, что тебе это сойдет с ру-у-у-у-ук? — подвывал Утти. — Не сойде-е-е-ет, не сойде-о-о-о-от.
— Поганец это тот, кто водит по ночам мертвецов, — крикнул Волков, — а я рыцарь Божий. Тот, кто их упокоил. И еще мне интересно, что за имя у тебя такое — Утти, горцы так свиней подзывают.
— Сам ты свинья, — завизжал доктор и чуть не подпрыгнул, — и горцы твои свиньи. Ры-ы-ыцарь Божий, Рыца-а-арь Божий, а имя мое было ван дер Уттервинден. Только местная чернь и такие дуболомы как ты его выговорить не могли.
— Было? Что значит было? — спросил кавалер.
— Ничего, тебе дураку не понять, — злился доктор.
— А, так ты из Низких земель, из еретиков значит, — сказал Волков и еще раз обернулся. — Поэтому с мертвяками водишься.
Кавалер все оглядывался.
За спиной улица была пустынна. Значит, в засаду он еще не заехал.
— С мертвя-а-а-ка-а-ами водишься, — противно передразнил его доктор, — не вожусь я с ним, а повелеваю ими, я себе их еще наберу, скоро и тобой буду повелевать. Будешь, будешь, плясать мне, а глаза твои будут белесы, как пес будешь за мной бегать. Песик, песик, гав-гав, иди дам хлебушка, иди… И сапогом тебя, сапогом…
— А где шляпа твоя, припадочный, — крикнул солдат с издевкой, — вчера ночью, когда ты на крыше орал, на тебе шляпа была, а потом вдруг перестал орать, да с крыши слетел, шляпу-то там потерял?
Эта простая фраза вывела доктора из себя, он заорал так, что и в шлеме с подшлемником рыцарю уши резануло:
— Болваны, болваны, бейте его, бейте, — и сам двинулся на кавалера, — за все сейчас получишь, и за припадочного, и за шляпу мою. Убивайте его дураки, рубите — режьте его.
Волков сразу огляделся, и сразу, возле себя увидел тех крепких болванов, которых видел с доктором в первую их встречу. Серые, огромные, мускулистые, вышли из за ближайших приоткрытых ворот. Только в портках и фартуках, босые, глаза безумцев в серой поволоке. Один нес простой и большой мясницкий топор, а у другого настоящий люцернский молот, на крепком древке в рост человека, только без пики. Удобная вещь и быка забить и доспех пробить. И были дураки близко.
Ждать пока они применят свои орудия против него, Волков не собирался, он дал, шпоры коню, и резко потянул повод вправо. Конь был великолепен, будь под ним земля, унес бы хозяина от врагов за одно мгновение. Но в богатом городе Ференбурге, да на главных улицах, земли нет. И заскользили подковы на сильных задних ногах, по камням высекая искры, и не рванул конь в галоп, а едва устоял, чтобы не упасть. Уж слишком резво, седок дал шпоры. А пока конь, выравнивался, да пока сделал первый шаг, чтобы начать бег, тот дурак, что был с молотом подошел и замахнулся, из-за головы, по-крестьянски, и со всей своей могучей силы. Будь кавалер к нему лицом, он бы играючи отвел бы этот удар, перевел бы его в землю. Но он сидел почти спиной, левым боком, к нападающему, и, видя замах, все, что он смог сделать это упасть нашею коню, надеясь, что дурак не попадет по нему. Дурак по нему и не попал, а попал коню по крупу.
«Твари, — обозленно подумал кавалер, — они же мне коня уродуют. Какого черта я взял его сюда. Мог и на мерине ездить».
А конь разозленный болью, сначала вскинулся на дыбы, заржал зло, и, увидев второго дурака, того, что был с топором, принял его на две задние ноги, лягнул так, что дурак и топор полетели в разные стороны. А тот, что был с молотом, снова собирался бить, снова поднял молот, да только теперь рыцарь был готов, он уже успел снять с луки седла щит со своим гербом, и вытащить меч.
— Ну, что застыл, убогий, — крикнул он, — давай уже.
И дурак дал, теперь он бил не по коню, а по седоку, но рыцарь встретил удар, как и положено, легко отвел его щитом, и чуть склонившись вперед, мечом проткнул дураку сердце. Молот отлетел от камня мостовой, и дурак выронил его из рук, стоял, лапал себя за грудь в том месте, где только что была холодная сталь. Как он подыхает, кавалер смотреть не стал, он тронул коня ко второму, тот наклонился, чтобы поднять топор, Волков подъехал к нему и, как положено, с оттягом, махнул секущим ударом по голой спине так, что кожа расползлась, так, что белые торцы разрубленных ребер было вылезли. Дурак поднял голову, глянуть, что это там такое его беспокоит, и не было ни страха в его тупых глазах, не было ни боли, ни удивления, он просто тупо смотрел, как над его головой поднимается меч и как опускается ему на голову, раскраивая ее. Да так, что глаза его, вдруг стали глядеть в разные стороны.
А кавалер думал, о том, что, не сильно ли он рубил, не повредил ли драгоценный меч об крепкую башку дурака.
И тут перед его глазами мелькнуло, что-то и его залило, густой и горячей кровью, и на доспехи и на лицо попало. И он увидал, как из шеи коня выходит, лезвие косы, ржавое и, но с хорошо заточенным краем. И кровь струилась по лезвию, и по гриве коня и на руки ему летели крупные капли. А конь не заржал даже, не встал на дыбы, просто стал валиться, и не как обычно падают кони, а вперед, словно передние ноги его не могли больше нести седока и подкосились. Волков едва успел вытащить ноги из стремян, как конь рухнул на мостовую. Он не знал как, он отразил удар косой, и не угодил левой ногой под падающего коня. И как устоял, хотя и получил еще один удар косой по шлему и плечу. И сделал пару шагов назад. Собрался, поправил шлем и огляделся. Доктор Утти стоял в пяти шагах от него, доктор улыбался, да улыбался, он был настолько близок, что в большую дыру на маске кавалер видел обломки его черно-желтых зубов и почти черные, видимо, от болезни губы. А еще по маске ползали сотни вшей. Но не цвет губ доктора удивил воина и не его вши, а то, что чуть правее Утти, как ни в чем не бывало, стоял дурак с дырой в груди, и сжимал в руках молот, а еще правее, стоял второй, дурак с разрубленной башкой и с топором. Хоть и стоял он, скособочившись, и хоть часть головы его чудом держалась, едва не отваливалась, топор, тем не менее, он сжимал крепко.
— Хе-хе-хе, — засмеялся доктор черными губами, — рыцарь, рыцарь, думал убил нас, наверное уже радовался… А теперь стоит и не понимает, что тут творится. Наверное, молишься про себя, а? Может и портки попачкал.
А вот тут доктор ошибался. Не молился кавалер и уж тем более не пачкал портки. Пару раз, за свою солдатскую жизнь попадал он в ситуации и похуже этой. Он понимал, что перед ним необычные враги, но они не были неуязвимы.
— Ну, скажи, что-нибудь, рыца-а-арь, — продолжал противно подскуливать доктор Утти. — Расскажи, как молишься, да кому.
— Этого коня, которого ты, вшивый выродок, убил, я взял в честном поединке со славным кавалером Кранклем, и получил за него тяжелую рану на всю жизнь. А стоил этот конь восемьдесят талеров, и этого коня я вам, гнилью вонючему, не прощу. Вот такая будет у меня молитва.
