Правда, придя к власти, новые императоры принимались ограничивать власть комендантов военных округов. Династия Сун поставила цзедуши под жесткий бюрократический контроль, застраховав себя от военных переворотов и сепаратизма, но тем самым утратив боеспособность своей армии. Несмотря на громадные военные расходы, Суны вынуждены были смириться с потерей северных территорий и выплачивать дань киданям, тангутам и чжурчженям. В необходимости откупаться от «варваров» рано убедилась и Византия. При этом эффективная византийская дипломатия действовала достаточно умело, сталкивая одних «варваров» с другими. Чужеземцев охотно принимали на военную службу; особо ценились варяги и сицилийские норманны, а конными лучниками в византийской армии были, как правило, тюркские наемники.
Сасанидский Иран раньше других стал создавать армию нового типа, в которой служили дикхане (представители мелкой служилой знати), но также часто вынужден был откупаться от кочевников-эфталитов. Мусульманские преемники шаханшахов достаточно быстро отказались от опоры на местные ополчения и начали покупать рабов для военной службы: гулямов и мамлюков. Военную функцию все чаще здесь исполняли этнически обособленные группы — горцы (приведшие к власти Бундов), бедуины, а позже — тюрки из кочевых и полукочевых племен.
Китай и Византия не пошли по этому пути, несмотря на значительную и даже все возрастающую роль наемников, их армии в этническом отношении не отличались от основного населения империи. Но комплектованию таких армий мешала концентрация политической власти в руках крупных землевладельцев, что вело к ослаблению слоя свободных крестьян и что, в свою очередь, сокращало как налоговую базу, так и возможности для набора войска. Для того чтобы противостоять этому процессу, надо было прилагать титанические усилия, периодически обновляя кадастры, укрепляя крестьянское землевладение и осаживая алчность землевладельцев. Это требовало политической воли, слаженных действий бюрократического аппарата и немалых ресурсов. С какого-то момента власть начинала постепенно отказываться от этой задачи, лишь изредка напоминая обществу о своих прерогативах.
В Византии поселения стратиотов как основы войска медленно, но все же неуклонно уступали место прониям, все более напоминавшим западные сеньории. Это давало возможность императорам из династии Комнинов быстро собирать боеспособных воинов, минуя столичную бюрократию, но было чревато ослаблением государства. В империи Сун планы восстановления надельной системы и создания контингента национальной конницы остались лишь проектами, и крестьяне продолжали терять землю, становясь в лучшем случае арендаторами.
Возможности государства сокращались. Это не обязательно имело лишь негативные последствия. В периоды ослабления государства мог наблюдаться расцвет культуры и экономический рост. Однако присутствие мощных и агрессивных соседей делало такие периоды чреватыми катастрофическими потерями. Вернуть утраченное могущество империям можно было лишь восстанавливая свободное крестьянство. Позднее, в XIV–XV вв., Китай сумеет решить эту задачу, Византия — нет. И их исторические пути окончательно разойдутся.
Древние империи с большим или меньшим успехом пытались адаптироваться к новым условиям и при этом сохранить свою идентичность. Но плата за величие была очень высока. Слабые империи становились добычей соседей. Сильные тратили все ресурсы в надежде вернуться к изначальному идеалу. К этому стремились, по-видимому, все средневековые люди, но не у всех имелись столь мощные средства для того, чтобы блокировать неизбежные изменения. Лучше всего в этом убеждает пример городов. Сасаниды старательно искореняли следы былого городского самоуправления. Стремление китайских властей контролировать ремесло и торговлю, чтобы не дать им развиться сверх меры, общеизвестно. Города и объединения купцов и ремесленников («ханы») подвергались всесторонней регламентации.
Но и византийское ремесло, в том его виде, в котором сведения о нем сохранились в «Книге Эпарха», более походило на китайские ханы, чем на западноевропейские ремесленные цехи. Ликвидация следов муниципального самоуправления (куриалов и синклита) де-юре была завершена при Льве VI Мудром (де-факто она произошла много раньше) с весьма емким объяснением: «ныне обо всем печется император». Цветущие и многообещающие города старых империй слишком жестко контролировались властями и не сумели реализовать свой инновационный потенциал.
Поскольку взаимодействие культур и синтез традиций часто кладется в основу выделения типологий то ли «генезиса феодализма», то ли образования средневековых государств, вопрос о синтезе уместен и применительно к этим древним империям. Они интегрировали традиции разных народов, исторически оказавшихся включенными в их пределы (характерный пример — население осваиваемого ханьцами Юга). Они влияли и друг на друга, во всяком случае, взаимное влияние Византии и Сасанидского Ирана настолько очевидно, что некоторые историки говорят даже о своеобразном политическом «симбиозе» этих стран. Да и возникший на месте Ирана Халифат также по-своему влиял на империю ромеев (так, например, в иконоборчестве видят следы мусульманского влияния).
«Варвары», хотя бы временно проникавшие на территорию империй, привносили свои порядки, будь то славяне на Балканах или кочевники в Северном Китае. Иное дело, что имперское сознание старалось не замечать факт подобных заимствований, а если и признавало, то лишь как зло, от которого надо спасать империю. В то же время «внешние» народы подражали империям вполне сознательно.
Византийский придворный церемониал долгое время служил образцом для всех правителей Запада, включая римского папу, а влияние византийского опыта на мир южных и восточных славян, а также Закавказья, общеизвестен. Арабские правители заимствовали сасанидский церемониал и структуру двора. Пример китайской государственности служил руководством вовсе не только для кочевников, осевших на его северных территориях, но и для Кореи, Вьетнама, Японии, государства Наньчжао, в меньшей степени для Сиама и государств Явы.
Но в целом вопрос о типологиях и классификациях представляется столь же важным, сколь и трудным для разрешения. Мы приводим лишь один из вариантов классификаций, из которого сразу же выпадают многие регионы. Вполне очевидно, что если положить в основу принцип культурной диффузии, то типология будет иной. Русь заимствовала из Византии неизмеримо больше, чем скандинавы, прекрасно знавшие византийские порядки, ведь варяги издавна служили в Константинополе. Япония, не имевшая непосредственных контактов с Китаем, никогда не завоеванная и не воевавшая с ним (в отличие от Кореи и Вьетнама), при этом оказывается настолько восприимчивой к китайской культуре, что путь ее развития трудно назвать «бессинтезным».
Трудно классифицировать страны ислама, явно заимствовавшие древнюю традицию и столь же явно ее отрицавшие и трансформирующие. Если германцы, славяне, сяньбийцы или тангуты, оказываясь на территориях империй, стремились подражать существующим здесь порядкам (разумеется, сильно искажая их), то арабы, появившись на землях древнего Ирана, Византии или готской Испании, сразу же настолько радикально меняли цивилизационный облик этих стран, что само по себе выявление здесь культурного влияния местных традиций требует некоторых усилий историков. Но при этом контакты с завоеванным населением быстро изменяли природу арабского общества.
В то же время долгое сосуществование сельджуков, османов и иных племенных союзов тюркских народов с наследниками ирано-арабской и византийской традиций не приводило к быстрым масштабным трансформациям строя бывших кочевников. До сих пор остается неясным, складывались ли кочевые империи за пределами Великой степи, например у бедуинов Аравии и Северной Африки? Существовал ли особый тип политогенеза у горцев Европы, Азии и Северной Африки?
Подобные вопросы можно перечислять долго, и по мере рассмотрения каждого из типов будет выясняться уникальность отдельных примеров и их несводимость друг к другу. У лингвистов есть термин гапакс (от греч. hapax legomena — «сказанное однажды») — так называются «одноразовые» слова и словоформы, которые лишь единожды встречаются в корпусе текстов. Историки часто склонны рассматривать общества и государства именно как набор таких уникальных «гапаксов», что, конечно, затрудняет типологизацию.
